Сочинения великих итальянцев XVI века

XI
Эта игра очень понравилась, и каждый уже начал готовиться к разговору на указанную тему. Но поскольку синьора Эмилия никак не выказывала своего отношения к этому, мессер Пьетро Бембо, который был следующим по порядку, сказал так:
— Синьоры, немалое сомнение возбудила в душе моей игра, которую предложил синьор Оттавиано, рассуждая о любовных ссорах: ибо они, как бы ни разнились между собой, однако для меня всегда бывали очень горькими; и я не думаю, что смог бы найти приправу, способную их подсластить. Хотя, возможно, горькими они могут быть более или менее в зависимости от причины, их порождающей. Мне приходит на память, как однажды я увидел даму, которой служил, негодующей на меня то ли из-за пустого подозрения в моей неверности, которую сама же и выдумала, то ли из-за какой-то другой ложной мысли, порожденной в ней чужими словами мне во вред. Я думал, что ни одно наказание не может сравниться с моим, и казалось мне, что наибольшее мучение, которое я испытываю, в том, что потерпел я незаслуженно и страдаю не по своей вине, но из-за недостатка ее любви. В другой раз я видел ее рассерженной на какой-то мой промах и знал, что гнев ее рожден моей оплошностью; в этот момент я считал, что прошлые невзгоды были гораздо легче в сравнении с теми, какие я испытывал теперь. И мне казалось, что вызвать по собственной вине неудовольствие особы, о которой только и мечтаешь и которой всеми силами стараешься угодить, является величайшей пыткой, превосходящей все другие. Итак, я бы хотел нашу игру устроить следующим образом: пусть каждый скажет — если уж суждено любимой особе вознегодовать на него — предпочитает ли он, чтобы причина ее гнева коренилась в ней или в нем самом; дабы узнать, что горше — доставлять неприятности любимому человеку или обретать их от него.
XII
Все ждали ответа синьоры Эмилии; она же, не сказав Бембо ни слова, повернулась к мессеру Федерико Фрегозо, подавая знак о том, что наступил его черед предлагать игры. И он немедля начал так:
— Синьора, я бы хотел, чтобы мне было дозволено, как порой бывает, присоединиться к чужому мнению; ибо я, со своей стороны, охотно одобрил бы одну из предложенных этими синьорами игр, поскольку мне действительно кажется, что все они были бы занимательны. И все же, дабы не нарушать порядок, скажу, что если кто-нибудь пожелает произнести хвалу нашему двору, то — даже оставляя в стороне достоинства синьоры Герцогини, божественная добродетель которой в состоянии вознести с земли до неба самые низменные души, обретающиеся в этом мире, — он, без риска быть заподозренным в желании подольститься, вполне может утверждать, что, пожалуй, во всей Италии едва ли найдется столько же кавалеров, таких замечательных и таких прославленных, кроме рыцарской доблести, своего главного призвания, в самых разных вещах, сколько их насчитывается сейчас здесь. Поэтому если где-нибудь и есть люди, достойные именоваться хорошими придворными и способные судить о том, что составляет совершенство придворного искусства, то с полным основанием можно полагать, что таковые имеются здесь. Итак, дабы усмирить иных высоко мнящих о себе и ни на что не годных глупцов, которые надеются стяжать имя хорошего Придворного, я бы хотел сегодня вечером провести такую игру; давайте из нашей среды изберем одного, и пусть он изобразит словами совершенного Придворного, описав все условия и особенные свойства, которые требуются от того, кто достоин этого имени; по поводу тех вещей, которые покажутся неверными, пусть каждому будет дозволено возражать, как это дозволено в школах философов в отношении того, кто выдвигает какое-либо положение.
Мессер Федерико еще не закончил свое рассуждение, когда синьора Эмилия его прервала:
— Наша игра нынче будет заключаться в этом, если так будет угодно синьоре Герцогине.
Синьора Герцогиня выразила согласие, и тогда почти все присутствующие, обращаясь к ней или друг к другу, стали говорить, что это — самая увлекательная игра, которую можно было придумать. И немедля они стали просить синьору Эмилию распорядиться, кому надлежит начать игру. Она, повернувшись к синьоре Герцогине, сказала:
 
Приказывайте, Синьора, кому вам угодно было бы поручить сию задачу. Ибо я не хочу, выбирая того, а не другого, решать, кого для означенного дела я считаю пригодным более остальных, и тем самым причинить обиду кому бы то ни было.
Синьора Герцогиня ответила:
Все же сделайте этот выбор вы; и остерегайтесь неповиновением дать пример другим, дабы и они не стали ослушниками.
XIII
Синьора Эмилия посмеялась над этим и сказала, обращаясь к графу Лодовико да Каносса:
— Итак, чтобы не терять более времени, вы, Граф, возьметесь за это дело и поведете его так, как предложил мессер Федерико; и не потому, что нам кажется, будто вы являетесь столь уж хорошим Придворным и знаете, что ему подобает, но потому что, говоря обо всем навыворот — как, мы надеемся, вы и поступите, — вы сделаете игру более привлекательной, ибо каждый найдет, что вам ответить; ведь если кто-нибудь другой, сведущий более вас, имел бы сие поручение, то ему нечего было бы возразить, так как он говорил бы о вещах истинных, отчего игра сделалась бы скучной.
Граф тотчас ответил:
— Синьора, поскольку вы находитесь здесь, то говорящему правду не угрожает опасность остаться без возражений. — Когда кончили смеяться над этим ответом, он продолжал: — Однако на самом деле я весьма охотно избавился бы от этого труда, ибо он кажется мне слишком тяжелым, и я нахожу очень верным то, что вы обо мне шутя сказали, а именно: я не знаю, что подобает хорошему Придворному. И мне нужно искать другое свидетельство, чтобы подтвердить это, поскольку если я не держусь правил придворного искусства, то, надо думать, я их и не знаю: этим, я надеюсь, смягчу упреки в свой адрес, ибо, без сомнения, хуже не желать хорошо делать, чем не уметь. Если все же вам угодно, чтобы я взвалил на себя сие поручение, то я не могу и не хочу отказываться от него, чтобы не оспаривать порядок и ваше решение, которое я чту много больше своего собственного.
Тогда сказал Чезаре Гонзага:
— Поскольку уже минула добрая часть ночи, а здесь уготовано много развлечений другого рода, то, пожалуй, будет благоразумным отложить этот разговор до завтра и дать Графу время поразмыслить о том, о чем ему предстоит говорить. Ведь и вправду трудно держать речь о подобном предмете без подготовки.
Граф ответил:
— Я не хочу походить на того, кто, раздевшись до сорочки, начинает прыгать хуже, чем он это делал в камзоле. Я нахожу очень удачным, что час поздний, ибо краткость времени заставит меня говорить сжато, а неподготовленность будет служить мне извинением, и я смогу, не навлекая осуждения, сказать все, что первым придет мне на ум.
— Итак, дабы на мне не висела долее сия обременительная обязанность, скажу, что трудно, почти что невозможно, постичь истинное совершенство какой-либо вещи; и причиной этому разнообразие суждений. Ибо одним будет приятен разговорчивый человек, и они его назовут любезным; другим же больше по нраву сдержанность; одним приятен человек деятельный и непоседливый; другим — тот, кто во всем проявляет спокойствие и рассудительность. Словом, каждый хулит или хвалит, как ему заблагорассудится, скрывая порок под именем сходной с ним добродетели или добродетель — под именем сходного с нею порока; самонадеянного называют независимым, черствого — сдержанным, недотепу — добряком, коварного — умным, и так далее. Все же я полагаю, в каждой вещи есть свое совершенство, хотя бы сокрытое, и оно может быть обнаружено разумным рассуждением всякого, кто имеет понятие об этой самой вещи. Поскольку, как я сказал, истина часто пребывает потаенной, а я не претендую на обладание знанием в этой области, то я могу хвалить только тот тип придворных, который я ставлю выше, и одобрять того, кто, согласно моему разумению, представляется мне наиболее похожим на истинного [Придворного]. Если вы его найдете хорошим, вы последуете за ним; или же останетесь при своем, если он будет отличным от моего. И я совсем не буду настаивать на том, что мой лучше вашего; ибо не только вам может представляться одно, а мне другое, но даже мне самому может сейчас представляться одно, завтра другое.