Твой XVIII век. Твой XIX век. Грань веков

Запомним редчайшую в столь позднее время грозу (по новому стилю ведь 9 октября!), она еще появится в нашем рассказе.
Гроза, непогода «над омраченным Петроградом»… Разумеется, без труда узнаем, что в тот день солнце поднялось в Северной столице без пяти минут семь, а зашло в 5 часов 15 минут. И ту же позднюю осень заметим вдруг в объявлении о том, что «на Мойке супротив Новой Голландии, под № 576 дома, продаются поздние и ранние гиаценты» (именно так — гиаценты); а на Выборгской — «прованс-розаны, букет-розаны и в придачу к ним божье дерево».
Но Петербургу некогда заниматься обозрением восходов «гиацентов» и «букет-розанов». В ту осень несколько сот рабочих роют землю и жгут костры, начиная стройку лет на семь: Военно-медицинскую академию, Публичную библиотеку. Город — молодой, меньше века, жителей в четыре-пять раз меньше, чем в Лондоне, Париже, и они еще не совсем привыкли к памятнику основателя города. Впрочем, майор Массон, француз на русской службе, недоволен утесом-пьедесталом, ибо из-за него «царь, который бы должен созерцать свою империю еще более обширной, чем он замышлял, едва может увидеть первые этажи соседних домов».
Однако Николай Карамзин, готовящий в это время к печати «Письма русского путешественника», думает совсем иначе: «При сем случае скажу, что мысль поставить статую Петра Великого на диком камне есть для меня прекрасная, несравненная мысль, ибо сей камень служит разительным образом того состояния России, в котором она была до времени своего преобразования».
Правда, в той же книге с похвалой рассказывается и о совсем другом монументе: «В жестокую зиму 1788 года французский народ, благодарный королю, пожертвовавшему дрова для них, воздвиг против его окон снежный обелиск с надписью:
 
 
Мы делаем царю и другу своему
 
Лишь снежный монумент, милее он ему,
 
Чем мрамор драгоценный,
 
Из дальних стран за счет убогих привезенный».
 
 
Снежный монумент растаял весной 1789 года. Король лишился головы зимою 93-го. В связи с такими обстоятельствами соперничество столиц на Неве и Сене не решается сопоставлением числа монументов…
Население Петербурга имеет некоторую особенность, кажется, отсутствующую в других европейских столицах: в городе всего тридцать два процента женщин, и мальчик, родившийся 28 сентября, еще увеличивает мужские две трети. Эту диспропорцию плохо объясняет утверждение уже упомянутого майора Массона, будто прекрасный пол в России заменяет и вытесняет представителей сильного, следуя примеру правящей императрицы. Куда лучше представляют мужские занятия странички «Ведомостей». Просвещение, наука, промышленность…
— Императорский фарфоровый завод ищет желающих взять на себя поставку дров для обжига глазурованного фарфору…
— Продается 22 000 пудов железа.
— Средство для истребления моли и клопов, коего польза довольно испытана и доказана и которое особливый успех иметь может, когда оное согрето в теплой воде.
— Продается порозжее, сквозное место (т. е. предлагается заплатить деньги за пустоту, которую можно и должно заполнить).
— Желающие купить 17 лет девку, знающую мыть, гладить белье, готовить кушанье и которая в состоянии исправлять всякую черную работу, благоволят для сего пожаловать на Охтинские пороховые заводы к священнику…
Кто не помнит такие объявления из школьных учебников и хрестоматий (раздел «Кризис феодально-крепостнической системы»). Только в учебниках эти строчки не обыкновенные (людей продают!), а в газете самые обычные, меж другими делами: «купить девку» — вроде бы явная допотопная дикость, но купить предлагают на пороховых заводах (технический прогресс) и справку даст священник (дух милосердия).
Все обыкновенно. Видимо, объявления печатались в порядке поступления, и поэтому разные сюжеты вперемежку:
— Продается дом на Большой Литейной улице.
— На бирже в амбаре под № 225 продается до ста ружейных лож орехового дерева.
 
— В половине сего месяца < сентября > пропала маленькая гладинькая кофейного цвету собачка сучка, у которой на груди белое пятно. Если кто, ее поймав, принесет на Большую Миллионную фельдшеру Савве Васильеву, тому будет учинена знатная награда…
(Видно, любит фельдшер Васильев «гладинькую собачку», потому что вряд ли располагает знатным капиталом.)
— Продается парикмахер, разумеющий чесать женские и мужские волосы, 33 лет, с женой и малолетним сыном…
— Грандиссон, 7 томов за 6 рублей; «Хромой бес» и «Пиесы славного лондонца Гуильелма Шакспира» (так!) 2 тома за рубль; в двадцати частях за 20 рублей «Тысяча и одна ночь», в каждой части «50 ночей», «ночь за две копейки» (шутка из одного книжного обозрения). Наконец, «Примеры матерям, или Приключения маркизы де Безир», перевод Анны Семеновны Муравьевой (урожденной Черноевич), жены Ивана Матвеевича и матери нескольких еще совсем маленьких Муравьевых-Апостолов.
— Господин генерал-фельдмаршал и многих орденов кавалер граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, находясь в Тульчине на Украине, лег накануне, как обычно, в 6 часов вечера, встал в два ночи, сел за обед в восемь утра. Когда попытался взять лишний кусок, адъютант помешал.
— По чьему приказанию?
— По приказу его сиятельства господина генерал-фельдмаршала графа Суворова-Рымникского.
— Слушаюсь…
С ночи голова работает лучше, диктуются приказы, письма, и, если даже на бумагу попадают опасные выпады против второго человека в стране графа Платона Александровича, можно вообразить, что произносится вслух! Один из корреспондентов замечает фельдмаршалу, что Зубов все-таки вежлив. Отвечено: «Граф Платон Зубов сам принимает, отправляет моих курьеров, знак его правительства перед всеми, для моей зависимости. А вежлив бывает и палач».
Суворов не зря ворчит. Дело идет о серьезных вещах. О близком столкновении с тем двадцатисемилетним французским генералом (двумя годами моложе Зубова), кто пока еще один из многих, но уже «далеко шагает мальчик»; и граф Александр Васильевич беспокоится, а граф Платон Александрович не беспокоится совсем…
Камер-фурьерский журнал, постоянный дневник придворных происшествий, обычно приглажен, отполирован!
«28 сентября, в воскресенье по утру, по отправлению в покоях Ее величества духовником воскресной заутрени и по собрании ко двору знатных обоего пола персон, дворянства, господ чужестранных министров и по прибытии в аппартаменты Ее величества их императорских высочеств государей великих князей и их супруг, государынь великих княгинь и государынь великих княжен Александры Павловны, Марии Павловны и Елены Павловны, перед полуднем, в половине двенадцатого часа, Ее императорское величество обще с их императорскими высочествами в провожании знатных придворных обоего пола персон и генералитета через столовую комнату изволили выход иметь в придворную большую церковь, после чего приглашенные персоны принесли поздравления Ее величеству со днем воскресным, за что были пожалованы к руке».
Затем следует описание обеденного стола ее императорского величества «в столовой комнате на 34 куверта».
Наследника, сорокадвухлетнего Павла Петровича, нет, как не было восемь дней назад на торжествах по случаю дня его рождения и как не будет через шестнадцать дней — в день рождения его супруги Марии Федоровны, хотя «с вечера и за полночь обе крепости и весь город освещены были огнем и при питии за здоровье Его (Ее) Высочества с адмиралтейской крепости выпалено из 31 пушки».
Павел давно замкнулся в своей Гатчине.
Вечером того дня, мы помним по газете, была странная для того времени года поздняя гроза.
ГРОЗА
Гроза, можно сказать, историческая. Всего две недели назад скандально сорвалась уже решенная, как казалось, свадьба любимой внучки императрицы Екатерины II со шведским королем Густавом IV. В последнюю минуту король заупрямился, и 16 338 рублей 26 1/4 копейки, ассигнованных на праздник, пропали зря, а Екатерина рассердилась так, как прежде не сердилась и знаменитая складка у основания носа (которую портретистам предписывалось не замечать) придавала лицу особенно зловещий вид.