Твой XVIII век. Твой XIX век. Грань веков

Только в советское время, в недавние годы, усилиями нескольких ученых «тайна 1858 года» вроде бы раскрыта.
Дело, оказывается, началось с того, что в 1855 году только что вступивший на трон Александр II срочно отправляет в Москву главного архивариуса империи Федора Федоровича Гильфердинга.
Хотя Крымская война к тому времени еще не окончилась и положение в стране было очень критическим, новый царь нашел время поинтересоваться тем самым фамильным документом, который покойный отец, Николай I, не разрешил читать даже своему первенцу и наследнику. Секретные архивы во время войны эвакуированы в Москву — и Гильфердинг должен привезти оттуда рукопись Екатерины.
В Москве главному архивариусу помогали младшие чиновники, служившие в том архиве, где хранились записки: одним из них был двадцатишестилетний Петр Бартенев, добрый знакомый Гильфердин-га; другим — известный собиратель русских сказок Александр Николаевич Афанасьев. То ли один Бартенев, то ли Бартенев и Афанасьев вместе отыскали среди миллионов листов Государственного архива нужную рукопись: Гильфердинг мчится с нею в Петербург, Александр II с любопытством читает, затем мемуары Екатерины возвращаются в Архив и снова — почти на полвека — запечатываются большой государственной печатью.
Однако пока вынимали и пока укладывали на место, тут был случай скопировать не хуже, чем у князя Куракина, который в 1796 году обманул Павла I…
И вот — толстая французская рукопись, вернее, копия того подлинника, что за «большой печатью», уж укладывается в чемодан молодого ученого Петра Бартенева, который летом 1858 года отправляется в заграничное путешествие. Историк в эту пору совсем не такой противник власти, как революционный демократ Герцен, но еще и отнюдь не тот консерватор и монархист, каким станет много лет спустя… Бартенев (как и его коллега Афанасьев) уверен, что нельзя утаивать от русских людей их прошлое; что важнейшие политические и литературные документы XVIII и XIX веков должны быть обнародованы; что Герцен делает большое патриотическое дело, выводя из мглы, забвения и тайны труды Радищева, Фонвизина, Щербатова и даже… самой Екатерины II.
Итак, любопытство Александра II к запискам прабабки в конце концов обернулось тем, что эти записки читала с 1859-го вся Европа и, тайком, Россия…
ЕЩЕ ЧЕРЕЗ СОРОК ЛЕТ
Приближалось столетие того дня, когда Павел I впервые увидел документ об убийстве своего отца, а также завещание своей матери и ее мемуары. Однако еще и 19 декабря 1891 года Главное управление по делам печати запретило две части серьезной научной книги В. А. Бильбасова «История Екатерины II» — «по оскорбительности для памяти царствующих особ империи последней половины XVIII века». Готовую книгу (3000 экземпляров) задержали в типографии. Тогда-то праправнук Екатерины Александр III пожелал лично ознакомиться с мемуарами Екатерины II, после чего наложил на них «дополнительный запрет».
Лишь революция 1905 года, ослабившая цензурное раздолье, позволила перепечатать в России текст записок Екатерины, изданных Герценом полвека назад. А в 1907 году вышел последний, двенадцатый том академического издания сочинений императрицы. Любопытно, что даже в строго научном издании, где текст записок помещался на французском языке, без перевода, все-таки несколько отрывков было выпущено…
Так завершалась сложная, «детективная» история воспоминаний Екатерины II; история длиною в полтора века…
И тут, мы полагаем, наступает время вспомнить о попугае [21].
ПОПУГАЙ
В последние дни 1917-го или в начале 1918 года отряд красногвардейцев обыскивал петроградские аристократические дворцы и особняки. В доме светлейших князей Салтыковых их приняла глубокая старуха, неважно говорившая по-русски и как будто несколько выжившая из ума. Командир отряда, происходивший из дворян, но давно порвавший со своим сословием, на хорошем французском языке объяснил княгине:
 
— Мадам! Именем революции принадлежавшие вам ценности конфискуются и отныне являются народным достоянием.
Старуха не стала возражать и даже с некоторой веселостью покрикивала на красногвардейцев за то, что они пренебрегали кое-какими безделушками и картинами.
После того как было отобрано много драгоценностей и произведений искусства, старуха внезапно потребовала:
— Если вы собираете народное достояние, извольте сохранить для народа также и эту птицу. — Тут появилась клетка с большим, очень старым, облезлым попугаем.
— Мадам, — ответил командир с предельной вежливостью, — народ вряд ли нуждается в этом (эпитета не нашлось) попугае.
— Это не просто попугай, а птица, принадлежавшая Екатерине II.
— ???
— Стара я, батюшка, чтобы врать: птица историческая, и ее нужно сохранить для народа.
Старуха щелкнула пальцами — попугай вдруг хриплым голосом запел: «Славься сим Екатерина…» Помолчал и завопил: «Платош-ш-ш-а!!»
Командир на старости лет хорошо помнил это удивительнейшее происшествие. 1918 год, революция, красный Петроград — и вдруг попугай из позапрошлого века, переживший Екатерину II, Павла, трех Александров, двух Николаев, Временное правительство. Платоша — это ведь Платон Александрович Зубов, последний, двенадцатый фаворит старой императрицы, который родился на тридцать восьмом году ее жизни (в период первого фаворита Григория Орлова), а через двадцать два года, с того лета, как началась революция во Франции, Платон Зубов уж во дворце «ходил через верх» (именно так принято было выражаться), светлейший князь Потемкин, услыхав, схватился за щеку: «Чувствую зубную боль, еду в Петербург, чтобы зуб тот выдернуть». Однако не выдернул, умер, а Зубов остался, и во дворце шептали, что императрица наконец-то обрела «платоническую любовь».
Бедного и усердного чиновника из украинских казаков Дмитрия Трощинского Екатерина за труды награждает хутором, а потом прибавляет триста душ. Испуганный Трощинский вламывается к царице без доклада: «Это чересчур много, что скажет Зубов?»
— Мой друг, его награждает женщина, тебя — императрица…
Как бы то ни было, но Платон Александрович в 1790-х годах находился в такой силе, что генерал-губернаторы только после третьего его приказания садились на кончик стула, а сенаторы смеялись, когда с них срывала парик любимая обезьянка фаворита, и он сам смеялся, полуодетый, ковыряющий мизинцем в носу; играя же в фараон, случалось, ставил по тридцать тысяч на карту. И мог абсолютно все: однажды небрежно подписал счет на 450 рублей, представленный Императорской академии художеств механиком и титулярным советником Осипом Шишориным:
«По приказанию вашей светлости сделан мною находящемуся при свите персидского хана чиновнику искусственный нос из серебра, внутри вызолоченный с пружиною, снаружи под натуру крашенный с принадлежностями…»
«Санкт-Петербургские ведомости» регулярно извещали о продаже у Кистермана в Ново-Исаакиевской улице «портрета его светлости князя Платона Александровича Зубова», но — никаких сообщений о продаже прежнего товара — портретов Потемкина, Орлова…
Отряд сдал попугая вместе с драгоценностями; из музея им вослед неслось: «Платош-ш-ш-а!»; командир ушел на фронт, а когда год спустя оказался в Петрограде, узнал, что попугай погиб от возраста или непривычного питания.
История, как сказали бы в старину, философическая…
  
Глава двенадцатая 
 
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПРЕДПОСЛЕДНЕГО СТОЛЕТИЯ
 
1800 году и XVIII веку оставались последние месяцы. Тяжелая, мокрая осень. «И погода какая-то темная, нудная, — пишет один из современников. — По неделям солнца не видно, не. хочется из дому выйти, да и небезопасно… Кажется, и Бог от нас отступился». Плац-парады, фельдъегери, аресты, разжалования. «На больших столичных улицах установлены рогатки; позже девяти вечера, после пробития зори, имели право ходить по городу только врачи и повивальные бабки. 28 октября издан приказ об аресте 1043 матросов на задержанных в русских портах английских судах. Война с Англией вот-вот начнется. Дворянство не желает этой войны; оно не желает и этого царствования; правда, русские войска во главе с Суворовым совершили замечательный поход в Италию и Швейцарию, но главные события разыгрываются внутри страны. Новый царь стремится совершенно переменить дух российского дворянства, полностью его перевоспитать. Вместо довольно свободной, веселой, роскошной жизни, которую привилегированное сословие вело в течение долгого царствования Екатерины II, наступило время угрюмое, суровое: за малейшую провинность лишали дворянства, ссылали в Сибирь; аристократов обложили налогами, в то время как крестьяне получили даже некоторые послабления… Когда один дипломат пытался защитить опального русского вельможу и сказал, что это очень важный господин, Павел отвечал: «У меня важен только тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю!» Недовольные дворяне распускали слух, что царь сошел с ума, но это была неправда. Павел просто хотел быстро переменить всю жизнь России. Он не раз восклицал, что у французов, казнивших короля Людовика XVI, у якобинцев есть своя идея — свобода, равенство, братство, а у старого, феодального мира такой идеи нет. Павлу казалось, что он знает такую идею: рыцарство! «Благородное неравенство против злого якобинского равенства». Царь-рыцарь силой хотел превратить все русское дворянство в некий огромный рыцарский орден. Именно поэтому он обращал большое внимание на форму, на парады, этикет — ведь все это было свойственно средневековым рыцарям. Именно поэтому он предлагает (полушутя-полусерьезно) заменить европейские войны простыми поединками королей и первых министров: чья возьмет, тот и прав… Однажды к царскому дворцу подъехала кавалькада людей, облаченных в форму Мальтийского ордена, и, как в старинных рыцарских романах, обратилась к Павлу с просьбой быть их верховным повелителем и покровителем. Павел согласился, и на несколько лет в России был введен рыцарский орден Святого Иоанна Иерусалимского с характерной эмблемой восьмиконечного мальтийского креста; далекая Мальта была тоже взята под эгиду русской короны, и Англия, захватившая остров, оказалась вследствие того на грани войны с Россией.