Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды

Иногда смысл стихотворения зависит — как жизнь Кащея от крохотной иголки — от одного единственного слова. В стихотворении о разлуке с юностью: «Into ту heart an air that kills...» — это ветер-убийца в первой строке. Откуда он залетел, Бог весть — не из стихов ли Эдгара По: «Из-за тучи холодный ветер подул и убил мою Аннабел Ли»? Но именно это необъяснимое «ап air that kills» в условно-традиционном сюжете застревает, как заноза, в уме читателя.
IV
В своей знаменитой лекции «Об имени и природе поэзии» Хаусман проводит резкое разделение между риторикой и поэзией. Все, что нарочито и обдуманно, логично и изящно, он оставляет за скобками своего ощущения поэзии. Так, в XVIII веке, на его взгляд, были лишь четыре истинных поэта: Уильям Коллинз, Кристофер Смарт, Уильям Каупер и Блейк — все четверо, как он подчеркивает, «не в своем уме» (mad). И подкрепляет свой вывод авторитетом Платона: напрасно тот, в чьей душе нет «мусикийского безумия», кто рассчитывает лишь на умение, будет стучаться в дверь поэзии.
Хаусман говорит: для меня это вещь скорее физическая, чем интеллектуальная; я не более способен дать определение поэзии, чем терьер — определение крысы, но покажите терьеру крысу — и, будьте уверены, он не ошибется. Так и я узнаю поэзию по своим особым признакам. Один из них описан в Книге Иова: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». «Опыт научил меня, — продолжает Хаусман, — когда я бреюсь по утрам, не отвлекаться и, пуще всего, не вспоминать никаких стихов, ибо, стоит какой-нибудь поэтической строке прозвучать в моей памяти, как волосы у меня на лице встают твердой щетиной и бритва перестает их брать».
Другие признаки, упоминаемые Хаусманом, — озноб, пробегающий по спине, комок в горле, слезы, навертывающиеся на глаза, и прочее. Почти так, как описан аффект любви у Сафо: жар, холод, мрак, застилающий зренье:
 
 
Тотчас мой язык цепенеет; пламя
 
Пробегает вдруг в ослабевших членах,
 
Звон стоит в ушах, покрывает очи
 
Мрак непроглядный.
 
 
Передать поэзию Хаусмана по-русски дьявольски сложно. Его приемы тонки и трудноуловимы. По сути, требуется перевести непереводимое. Но переводчики пытаются и будут пытаться.
  
Альфред Эдвард Хаусман
 
  
День битвы
 
 
 
Я слышу, как поют рожки,
 
Они зовут: «Вперед! В штыки!»
 
А пушки басом говорят:
 
«Спасай башку! Беги, солдат!»
 
 
 
 
Я б дёру дал, рожкам назло,
 
Когда бы это впрямь спасло:
 
От пули пасть или штыка —
 
Потеха, брат, невелика.
 
 
 
 
Да только далеко не сбечь —
 
Так или этак в землю лечь,
 
И неохота, чтоб родня
 
Как труса помнила меня.
 
 
 
 
Выходит, выбор невелик:
 
Шагай и бейся штык на штык
 
Иль пулю получи в башку.
 
Так мне и надо, дураку.
 
 
  
* * *
 
 
 
Из тьмы ночей, из дали
 
О четырех ветрах
 
Примчало и слепило
 
Мой ждавший жизни прах.
 
 
 
 
Вот вновь они подуют
 
И в небо пыль взметут…
 
Держи же эту руку,
 
Когда еще я тут.
 
 
 
 
Скажи мне, что с тобою
 
И в чем твоя печаль, —
 
Пока, развеян ветром,
 
Я не унесся вдаль.
 
 
  
* * *
  
 
 
Нет, я не первый здесь пострел,
 
Кто жаждал пылко, да не смел,
 
Горел и трясся до утра, —
 
История, как мир, стара.
 
 
 
 
Не я один дрожал дрожмя,
 
Из пламени да в полымя
 
Бросаясь головой вперед —
 
Из боли в страх, из жара в лед.
 
 
 
 
Другие были… Ну и пусть.
 
И я, как все они, пробьюсь
 
К своей постели земляной,
 
Где не страшны ни хлад, ни зной.
 
 
 
 
Пока же ветерок могил
 
Мой лоб еще не остудил,
 
То жар, то хлад знобят мне грудь,
 
И душной ночью не уснуть.
 
 
  
* * *
 
 
 
Каштан роняет свечи, и цветы
 
Боярышника по ветру летят…
 
То дождь хлестнет в окно из темноты,
 
То хлопнет дверь; придвинь мне кружку, брат.
 
 
 
 
Не так уж много вёсен нам дано,
 
Чтоб этот май теперь у нас отнять;
 
Год минет, и весна вернется, но —
 
Увы, уже нам будет двадцать пять.
 
 
 
 
Нет, мы не первые, как ни считай,
 
Сидим и пьем, кляня судьбу свою,
 
И дождь, и холод… Что за негодяй
 
Нам вместо жизни подложил свинью?
 
 
 
 
Там, наверху — разбойник или тать?
 
Бесстыдство, кто бы ни был он таков,
 
Последних утешений нас лишать,
 
Отправленных за смертью дураков.
 
 
 
 
Бесстыдство… но подвинь еще одну
 
Мне кружку, брат; ведь мы не короли,
 
А требуем — достаньте нам луну,
 
И каждый думает — он пуп земли.
 
 
 
 
Сейчас нас гром в дугу грозит согнуть,
 
И кажется — невзгод не обороть;
 
Но завтра боль войдет в другую грудь,
 
В другую душу и в другую плоть.
 
 
 
 
Мы вечностью на скорбь осуждены,
 
А вечности всё в мире нипочем.
 
Терпите, праха гордые сыны.
 
Пей, брат, и небо подпирай плечом.
 
 
  
* * *
 
 
 
Снова ветер подул из далекой страны,
 
Словно грудь мне стрелой просквозили;
 
Что за горы знакомые в дымке видны,
 
Хутора и высокие шпили?