(не)свобода
– Здравствуйте, Анна Олеговна, – оправилась от замешательства Марина. Муравицкая молчала, пристально глядя на нее. Изучала. – Вы тоже защищаете Шпака?
Муравицкая поднялась.
– Да, ваша честь.
– Доверенность есть у вас?
Муравицкая медленно кивнула. У нее были насмешливые глаза – всегда. Теперь казалось, что она смеется над Мариной. Возможно, всегда смеялась.
Теперь маленькой себе казалась Марина.
Ее это взбесило.
– Ну давайте тогда быстрее, – сказала Марина. Доверенность приземлилась на стол минуту спустя – и, увы, там всё было прекрасно.
Марина вздохнула и обратилась к троице обвинителей, из которых самым заинтересованным выглядел Метлицкий.
– Свидетели явились?
– Да, ваша честь, – отозвался Метлицкий.
Прокурор Грызлова пожирала глазами Муравицкую, безошибочно распознав источник опасности.
– Тогда давайте начинать.
Пристав хлопнул себя по бронежилету смешными толстыми руками и скрылся за дверями зала. Снявший пиджак Багришин что-то резко сказал Муравицкой, потом забрал у нее макбук и стал скроллить.
В зал зашел первый из ментов, Захорудько. Коренастый, крепко сбитый, с коротким ежиком рыжих волос. Опер пересказывал своими словами рапорт, сбивчиво и путано, будто студент, который просмотрел билет прямо перед экзаменом. В каком-то смысле так и было. Муравицкая это знала – и глядела на опера с ироническим выражением. Ничего-ничего, Анна Олеговна, приговор тут только один человек выносит.
Мам, ты меня заберешь? Папа не отвечает. На улице ветер(
Я пока занята, малыш. Попробуй дозвониться до папы.
Следом в зал попросили Самедова, который – мало удивительного – почти слово в слово повторил показания Захорудько, даже на вопросы адвоката отвечал почти теми же словами. Марина к этому, в общем, привыкла – разве что в ее время таких делали не по единой мерке. Тогда ценили смекалку, изворотливость, хитрость… Зато к деревянным солдатам не подкопаешься.
Но на одной детали Самедова все-таки поймали. Шпак у него был на момент задержания почему-то не в кроссовках, а в берцах. Муравицкая обратила на это внимание, на что свидетель, с минуту подумав, спросил:
– А я как сказал?
– А вы сказали – в берцах.
– Это вы, наверно, неправильно расслышали, – пробубнил Самедов.
– Тогда, может, мы и читать не умеем? – ехидно уточнила Анна Олеговна.
Метлицкий повернулся к трибуне и проворчал:
– Ваша честь, что уважаемый защитник себе позволяет?
– Ваша честь, – с улыбкой Чеширского Кота подхватила Муравицкая, – давайте опустим препирательства и продолжим процесс.
– У нас ходатайство, – встрял Багришин. Интересно, он знал, что они с Муравицкой сокурсницы? Почему-то Марине казалось, что знал.
– Одну минуту. – Марина переключила внимание на журналиста в шляпе, который опять решил снять их троицу на телефон. – Молодой человек, встаньте пожалуйста. Да-да, вы.
Тот растерялся, но встал.
– Вы откуда? Вы журналист?
– Да. Я…
– Имя? Фамилия?
– Олег. Руцкой. Олег Руцкой. У меня…
– У вас есть разрешение на съемку?
– Да, ваша честь, – вступил пристав, стоявший у клетки Шпака. – Я уже выяснил. Всё у него есть. Только снимает невовремя.
– А вы и не можете мне указывать, когда снимать, а когда нет, – возразил журналист Руцкой, хотя и неуверенно.
– К порядку, – призвала Марина и бросила взгляд на экран: от Егора ничего, и Саша замолчал. Марина начала набирать сообщение и подкинула воображаемый мяч в их судебной игре защите: – У вас было ходатайство.
– Да, ваша честь. Вот смотрите, у меня на руках протоколы задержаний на акции 26 марта – тогда тоже был несанкционированный митинг, только на Пушкинской, и тогда, если верить протоколам, свидетель задержал аж шесть человек.
– И что, вы сомневаетесь, что я мог задержать шестерых? – со смесью усталости и вызова в голосе сказал Самедов. – У нас и больше бывает за вызов.
– Вы прекрасно знаете, в чем мы сомневаемся, – с напускной лаской отозвалась Муравицкая. – Ваша честь, у меня есть копии рапортов Самедова по задержаниям на другом митинге, 26 марта.
– Это не имеет отношения к де… – начала было Марина, но ее прервал взмах указательного пальца. Судью в адвокате убить можно, отличницу – никогда.
– Нет, ваша честь, имеет. Дело в том, что 26 марта Самедов отрапортовал об одновременном задержании двух человек в двух разных местах.
– Чушь несете, – отрецензировал Самедов.
– Ваша честь, разрешите показать свидетелю его же рапорты?
– Защита, давайте покороче.
– Хорошо. Свидетель, как вы объясните, что 26 марта задержали в 15:30 протестующего на Пушкинской площади – и в это же время другого участника митинга, но на выходе со станции метро «Белорусская»?
Повисла тишина. Самедов замер с открытым ртом. Журналисты, проглотив паузу, бодро застрекотали клавиатурами.
Марина снова попыталась вернуть процесс в свои руки.
– Мы не рассматриваем дело о митинге 26 марта, – с напором сказала она. – Давайте вопрос по существу, или…
– Вы совершенно правы, ваша честь, – оборвала ее Муравицкая. – Но как мы можем доверять свидетелю, если он совершил подлог в служебных документах? Если не владеет навыками билокации, конечно, но, кажется, этому курсантов в МВД не учат…
В зале кто-то засмеялся.
– Может, его 21 января даже и на митинге не было? О чем и речь, ваша честь: я вообще сомневаюсь в том, что свидетель знает, кто такой мой подзащитный, и есть основания полагать, что он видит его сегодня – впервые. Если позволите приобщить копии рапортов от 26 марта к материалам дела…
– Ваша честь, я возражаю, – поднялась Грызлова, слегка усмехнувшись. – Этот спектакль, который мы сейчас с вами наблюдали, – с обвинениями, с разоблачениями…
– Не позволю, – ледяным тоном ответила Марина, пожалев, что какая-нибудь таинственная болезнь не пригвоздила ее к кровати в этот проклятый день. – Еще ходатайства есть?
Муравицкая насмешливо смотрела на нее.
В конце допроса Самедов неожиданно для всех – даже для самого себя, наверное, – попросил отнестись к Шпаку снисходительно.
– Да он выпивший был, наверно. С кем не бывает.
Марина ничего не ответила, только кивнула.
Потом Багришин с молчаливого согласия Муравицкой и самого Шпака ходатайствовал о приобщении к материалам дела справок и характеристик подсудимого: с места работы, с места жительства (управдом расписался галочками, словно неграмотный), справку о хроническом заболевании – рак прямой кишки, как указал врач убористым почерком.
Марина посмотрела на прижавшегося к стенке «аквариума» Шпака, и сейчас ей вдруг показалось, что он как-то скукожился, сдулся в тонко нарисованную запятую, и ей вдруг стало очень понятно, почему Шпак всегда сидел, сцепив руки в районе живота.
Полгода в СИЗО, рак второй стадии. Он вообще не должен был быть в СИЗО с таким диагнозом. Ходатайствовали наверняка о переводе в больницу – да, вот ходатайство, – но никто их не услышал.
Телефон завибрировал так резко, что Марина едва его не выронила опять. Положила перед собой так, чтобы казалось, будто она пролистывает документы.
Мам, тут гроза, я боюсь. Вы с папой не договорились?
Это на западе. Тут пока просто ветрено и облачно. Вроде большой мальчик, а всё еще боится грозы. Егор говорил, что они его избаловали. А вот Марине казалось, что наоборот.
Телефон легонько стукнулся о крышку стола. Осторожно подняла глаза – но никто, кажется, не заметил: зная, что ходатайство с документами – самая неинтересная часть заседания, журналисты дружно сидели в соцсетях. Кроме, конечно, одного: Руцкого, всё так же задумчиво глядевшего куда-то в пустоту и сжимавшего в руке диктофон с зажженной красной лампочкой.