Бурсак в седле

Слово это почему-то не прижилось ни в Уссурийском казачьем войске, ни в Амурском. А вот в Забайкалье прижилось: лохматоголовые гураны с удовольствием звали свои поселения станицами и при этом гордо вздергивали подбородки. Будто петухи.
Петухов Калмыков не любил. Наверное, потому, что сам был петухом, иногда ловил себя на этом и лицо у него делалось мрачным, морщинистым, будто у старика, тонкие бледные губы сжимались в твердую длинную скобку.
Он думал, что гродековские старики, когда он приехал с фронта в Гродеко, примут его настороженно, но старики — самые важные в войске люди, — приняли Калмыкова радушно:
— Человек с фронта — это святое. Чувствуй себя как дома. Ты нам нравишься, сотник.
Калмыков длинным, специально отращенным на мизинце ногтем расчесал светлые усы:
— Я и сам себе иногда нравлюсь, господа старики.
Старики захохотали дружно:
— Однако шустрый!
Сотник вновь расчесал ногтем усы, взбодрился — понимал: если эти сивые деды отнесутся к нему с недоверием — жизни в этом крае не будет. Придется вновь возвращаться в саперы… А этого допустить никак нельзя. Он прижал руку к груди и, хотя ему не хотелось гнуть хребтину и ломаться в поясе, низко поклонился старикам. Произнес с пафосом:
— Сердечный вам привет с фронта. От земляков, от братьев-казачков, готовых свернуть голову кому угодно, не только австриякам с немаками…
Старики приосанились, сделались степенными, словно бы каждому из них подарили по кисету с табаком, распушили бороды.
— Ну как, одолеваем мы немаков?
— Пока нет, но победа все равно будет за нами.
— Любо!
Первый Уссуриийский полк с фронта еще не вернулся — казаки митинговали, решали, продолжать войну или нет. Сотник Калмыков прикинул, что же ему светит в эту странную революционную пору, — и неожиданно для всех вступил в партию эсеров.
Не только агитаторы большевиков посещали фронтовые окопы, но и агитаторы эсеровские: эта партия также нуждалась в свежем притоке, в пополнении. Калмыкова, только что представленного к награждению георгиевским золотым оружием — именно саблей, — взяли в эту партию охотно.
Когда сотника спросили в полку, зачем он это сделал, Калмыков надменно вскинул голову:
— Социал-революционеры борются за подлинное народовластие. Я — с ними, я хочу, чтобы мой народ был свободным. Понятно?
Никто в полку не понял сотника, кроме одного человека, с которым Калмыков продолжал враждовать, вахмистра Шевченко.
— Сотник, а ты, оказывается, лучше, чем я думал о тебе, — сказал вахмистр.
Калмыков на это ничего не ответил.
Шевченко вздохнул и сожалеющее покачал головой.
Когда стали избирать полковой комитет, — пошла-покатилась такая мода по фронтовым полкам и дивизиям, — Шевченко неожиданно предложил на должность секретаря комитета сотника Калмыкова.
Калмыков, услышав это, чуть со стула не слетел — поступок заклятого врага поразил его. Он нахмурился, брезгливо выпятил нижнюю губу и хотел было отказаться, но в следующую секунду передумал: почувствовал, что он вряд ли куда прорвется и даже не получит очередного чина, если не примкнет к какой-нибудь политической структуре. Эсеры были для Калмыкова самыми подходящими.
Впрочем, когда ему было выгодно, он выдавал себя за рьяного государственника, готов был горланить до посинения, утверждая, что «Россия впереди Европы всей», даже выставлял перед собой кулаки и делал зверское лицо, выдавал себя и за монархиста, утверждая, что без царя-батюшки империя погибнет, — в общем, крутился, как волчок. Время было такое.
Впрочем, от неприятностей Калмыков себя все равно не уберег.
В полковом комитете Калмыков оглядел своих товарищей, отметил, что большинство членов комитета носит обычные солдатские погоны и заявил:
— С большим удовольствием я сбросил бы все офицерские знаки различия, — потянулся с вкусным хрустом и добавил: — С большим-с!
— Что, надоели погоны, господин хороший? — спросил его мрачноватый, со складчатым, обожженным газами лицом хорунжий, прибывший из дивизионного комитета, и нервно дернул головой.
 
— Надоели — не то слово, — не стал скрывать Калмыков. — Опасно. В пехотных полках офицеров поднимают на штыки.
— Слава богу, у нас этого нет.
Калмыков ухмыльнулся.
— Нет, так будет.
Хорунжий не ответил, лишь отрицательно покачал головой.
— У нас, например, командира полка Пушкова скоро шашками заколят. Из него командир полка такой же, как из меня хабаровский губернатор, — сказал Калмыков. — Его надо менять. Разве этого в штабе дивизии не видят?
— Тебя, сотник, ждут, чтобы прозреть.
— Вполне возможно, — ухмыльнулся Калмыков.
— Только звание полковника, которое имеет Пушков, ты, сотник, получишь очень нескоро, — в глазах представителя дивизионного комитета мелькнуло презрительное выражение.
— Я, если понадоблюсь, и без звания стану командиром полка, — жестко отчеканил Калмыков.
— Вряд ли.
Калмыков знал, что говорил: через несколько дней по требованию полкового комитета Пушков был отстранен от должности.
Его место занял!.. Калмыков.
Бывалые казаки изумленно чесали затылки:
— Надо же, как ловко этот хорь пробрался в командиры. Как таракан в задницу, без всякой смазки.
— Вряд ли он долго продержится…
Долго Калмыков действительно не продержался — его вызвали в штаб Третьего конного корпуса к такому же маленькому и тщедушному, как и сам Калмыков, есаулу; виски у есаула были седыми — повидал на свете этот человек немало…
— Была бы моя воля, я содрал бы с вас, сотник, погоны, — процедил он сквозь зубы.
— Руки коротки, — едва сдерживая внутреннее бешенство, отрезал Калмыков.
— Посмотрим. А пока вы, а также сотники Былков, Савельев и Савицкий предаетесь военно-полевому суду.
Калмыков ошалело приподнял одну бровь:
— За что?
Внутри у Калмыкова что-то дрогнуло, ему сделалось холодно — вот те и покомандовал полком, вот те и погарцевал на лихом коне перед строем спешенных казаков… Калмыков сглотнул комок, закупоривший ему горло.
— Всех четвертых под суд? — Голос у него мигом просел, сделался сиплым. — Или только меня одного?
— Всех четверых!
Но суда не было — генерал Крымов отдал распоряжение дело закрыть. И причина была не только в Калмыкове или в Савицком — Крымов просто не хотел марать доброе имя уссурийского казачества.
— Виноваты всего несколько человек, а пятно падает на всех, — недовольно проговорил он, — на тысячи людей. Гоните всех четверых из дивизии и на этом поставим точку, — приказал он, — чтобы о них никто ничего не слышал. Особенно об этом… как его?
— Вы имеете в виду сотника Калмыкова, господин генерал? — услужливо подсказал есаул с седыми висками — заместитель начальника контрразведки корпуса.
— Да, туземца этого…
— По нашим сведениям, он не казак, а обыкновенный ростовский мещанин.
— Тем более!
Вначале Калмыков переживал — слишком уж сильным оказался удар. Так переживал, что даже с лица сдал, а потом решил, что нет худа без добра, и переживать перестал. Впоследствии он не раз выступал на митингах — утверждал, что пострадал от старого режима
Полк пришлось покинуть — Калмыкову велено было явиться в Харьков, в пехотный резерв. Но в Харьков сотник не поехал — отбыл на Дальний Восток. Можно было, конечно, податься в родные места, к кубанцам или терцам, или в Киев, в резерв чинов тамошнего военного округа, что было бы еще хуже Харькова, но тогда Калмыков точно вылетел бы из казаков и пришлось бы снова цеплять на карман кителя нелюбимый саперный значок. Этого Калмыкову делать не хотелось.
Он повертел в воздухе дулей, сложенной из трех пальцев:
— Вот вам!
Уссурийским старикам маленький, верткий, хмельно стреляющий глазами Калмыков понравился, они дали ему высокую оценку:
— Наш человек!
«Наш человек», проехав по нескольким станицам, понял, что в тылу житье лучше, сытнее и спокойнее, чем на фронте, и вновь пошел к старикам: