Альбом для марок

Саратовские страдания – без хора Пятницкого:
 
 
Пароход идет по Волге —
 
Батюшки!
 
Крысы ходят по канатам —
 
Матушки!
 
 
 
     У моей милашки Тани —
 
     Жигулечки-Жигули —
 
     Колокольчик на гайтане, —
 
     До чего ж вы довели…
 
 
Гитары – без обвинения в мещанском уклоне:
 
 
Я отчаянный мальчишка
 
И ничем не дорожу.
 
Если голову отрежут,
 
Я полено привяжу!
 
 
 
     Ах, я влюблен в одни глаза,
 
     Я увлекаюсь их игрою…
 
 
Неаполитанское – без государственных теноров:
 
 
Легким зефиром
 
Вдаль понесемся
 
И над реко-ою
 
Чайкой взовьемся.
 
Лодка моя легка,
 
Весла больши-ие —
 
Са-ан-та-а Лю-у-чи-и-я,
 
Санта-а Лючия!
 
 
Три юные, мечтательные, в белых платьях, свесили ноги с лодки. Средняя – мама, правая – Вера, стало быть, двадцать первый год, на пути в Москву.
Дед за Гохран – больше не за что – получил тогдашнего героя труда – без регалий и привилегий, одна бумага с шапкой расфуфырилась [14]:
– Жесткая, не подотрешься.
В эпоху аббревиатур и интернациональничанья герой труда у деда сэтимологизировался наоборот:
– Никулины опупели совсем, дочке имя придумали: Гертруда́.
Герою труда объявили, что ювелирное искусство чуждо пролетариату, и пристали с ножом к горлу: – Вступай! – Дома он: – Мать, что делать, хоть в петлю. – Да куда тебе, совсем с ума сойдешь.
За отказ у героя отняли профсоюзный стаж – с металлистов, с пятого года.
Кстати, когда маму не принимали в профсоюз, она побежала к съевшему столько обедов на шармака эсдеку Муралову. Большой человек помочь отказался:
– Надо уметь самой постоять за себя.
Почти эсеровское: в борьбе обретешь ты право свое.
Дед работал у Швальбе – тонкий медицинский инструмент. Бабка – у Склифосовского. Еле сводили концы с концами. Дед возмущался:
– Кому на, а кому – нет. И так гроши платят, а тут опять на английских шахтеров собирали. Бастуют! Да они живут в тыщу раз лучше нашего. И ефимплан им никто не навязывает…
Промфинплан при жидовском засилье предстал ефимпланом.
В двадцать первом году мама поступила на естественное отделение I МГУ, не вынесла анатомички и перешла на химическое.
На первой же лекции оглядела аудиторию и соседке:
– Одни евреи!
Соседка тоже была еврейкой.
Маму таскали во все комы:
– Вы не дочь меховщика Михайлова?
В общем:
 
 
Я не хоз и не гос
 
И не член союза —
 
Если чистку проведут,
 
Вылечу из ВУЗа.
 
 
На чистке: – Какая разница между партией и правительством?
Мама подумала: – Никакой.
Посмеялись. Оскорбления величества не усмотрели.
Оскорблять – ох как хотелось! Бабушка приносила от Склифосовского:
 
 
Царь-пушка не стреляет,
 
Царь-колокол не звонит.
 
Червонец не покупает,
 
Президент не говорит [15].
 
 
 
Под гул гудков,
 
Под вой жидков
 
Ушел наш избранный Мессия,
 
И благодарная Россия
 
Под звуки пушек и мортир
 
Его отправила в сортир.
 
 
Мамина подружка по пьяной лавочке спела в компании:
 
 
 
Я куплю, куплю свечу —
 
Чум-чу, чум-чу ра-ра —
 
На могилу Ильичу —
 
Ишь ты, ха-ха!
 
Ты гори, гори, свеча —
 
Чум-чу, чум-чу ра-ра
 
В красной жопе Ильича —
 
Ишь ты, ха-ха!
 
 
Спела и села. А когда вышла, ее стали бояться – как-то сразу запало в сознание, что выходить оттуда – противоестественно. Показывали на большой угловой дом на Солянке:
– Там в подвалах расстреливают – и трупы в Москва-реку.
– Савинков, говорят, мешок с костями был, когда сбросили.
Вычисляли, кто гадит; с вычисленными отношений не прекращали – мало ли что…
Фольклорные расшифровки: ГПУ – Господи Помяни Усопших.
НКПС – Небойся Катастрофы Публика Садись; а если справа налево – Сядешь Поедешь Костей Несоберешь.
Что до одни евреи, мамины ухажеры, товарищи по университету:
Митька Языков, медик:
 
 
Не Дмитрий я Донской,
 
Не Дмитрий Самозванец,
 
А Дмитрий я простой,
 
Я пьяница из пьяниц.
 
 
Гавка Попов, тоже медик, сын крупного лесосплавщика. Скрывал, попался на том, что слал посылки на север. Кончил на лесоповале.
Коля Сабуров – тайный дворянин, восходящее светило химии, уцелел.
Коля Шуйкин – тоже химик. Эту фамилию за глаза не могли не переиначивать. Писал маме стихи под Есенина.
Было их – пруд пруди, все на – ов да на – ев, всех не упомнишь:
– Вроде Володи, похоже на тарантас.
И каждый со своей Большой Екатерининской – столичной, губернской, уездной, заштатной. И каждый, как мама, и без ВОСРа был бы в университете. И каждый с понятиями – разлететься с букетиком:
 
 
Роза вянет от мороза,
 
Ваша прелесть – никогда.
 
 
И каждый вставал в тупик перед политграмотой. Классово, может быть, чуждые, отнюдь не враждебные, они не были и не стремились стать в доску своими, но их уже нес поток, и один Бог хранил их, растерянных, от непонятной им гибели.
Что они пели в своей компании!
Городская частушка:
 
 
Ты ль меня, я ль тебя иссушила,
 
Ты ль меня, я ль тебя извела,
 
Ты ль меня, я ль тебя из кувшина,
 
Ты ль меня, я ль тебя из ведра.
 
 
To же c неким кулёром:
 
 
Чудный голос музыканта канта-канта,
 
И услышали его во-во:
 
Из окна, Мария Санта Санта-Санта-Санта.
 
Чем-то облили его во-во.
 
По́лна слез душа живая-вая-вая,
 
О проклятый Бельведер-дер-дер!
 
И гитару разбивая-вая-вая-вая,
 
Удалился офицер-цер-цер.
 
 
Героически-довоенное:
 
 
Если бы курсистки по воздуху летали,
 
То бы все студенты летчиками стали.
 
С утра, с утра и снова до утра,
 
С вечера до вечера и снова до утра.