Белые львы (СИ)

И падал снег, и темная стена,
Холодная, с разводами сырыми
Молчанием глухим была полна.
И падал снег за окнами моими.
И ветер выл о чем-то о своем –
Больной слепец в просторах необъятных,
И призраков был полон старый дом –
Теней, давно ушедших безвозвратно!
И песнь лилась. В полночный мрачный час,
Когда времен таинственные зыби
Неразличимы для усталых глаз,
Струилась песнь ручьем по черной глыбе
Надежд окаменевших. И опять
В душе рождалась воля побеждать!
 В последнюю строчку Саша не верил. Это была «заплатка», на место которой однажды придут истинные слова. Никакой «воли побеждать» Саша не чувствовал. Напротив, он вступал в Новый год вымотанным до предела, обессилевшим, полным тревог, которые пытались отравить его тайный мир. Саша не врал, когда говорил, что не любит Новый год. И этот Новый год был совсем уж мрачным. Не было надежд, не было покоя. Покоя. Саша вдруг заскулил как брошенный щенок. Сейчас, именно в эту самую минуту, ему до слез захотелось почувствовать себя защищенным от холода, что пытался проникнуть в его окно, от зла, бушевавшего в ночи, от призраков, от грозных видений грядущего – ото всего. Защита, тепло и ласка! Саша с трудом встал. Затянутое в сбрую молодое, тренированное тело казалось ватным. Нет, у него не было температуры. Может быть, сказывалось остаточное действие снотворного… Внезапный душевный упадок, от которого не получалось укрыться даже в собственном тайном мире, опустошал его. Саша еле-еле нашел в себе силы добраться до кровати и рухнул на нее ничком. – Помогите мне! – жалобно простонал он в подушку, не веря, что кто-нибудь его услышит в бескрайней, полной холода, мрака и зла вселенной. – Помогите! По телу пробегали судороги страха и отчаяния. – Помогите! – вновь пробормотал Саша. – Тебе плохо? – послышалось над ним. Сильные руки взяли его, бережно перевернули на спину. Саша увидел темные глаза Старшего. – Что с тобой, мальчик мой? – Старший пристально всматривался в широко распахнутые серые глаза, смотревшие на него с мольбой и надеждой. Саша молча протянул к нему руки, словно беспомощный ребенок. Тот опустился, сжал в объятиях, чувствуя, как трепещет под ним теплое, сильное, молодое тело. – Понимаю, – прошептал он, целуя потянувшиеся к нему доверчивые пухлые губы. – Понимаю, мальчик. Все это слишком тяжело для тебя. Слишком. Ты просто очень устал. Очень. И ты боишься. Старший не задавал вопросов, он констатировал факты. Точно. Безошибочно. И Саша молчал, чувствуя, как к нему возвращается покой и чувство защищенности. Абсолютной защищенности. Это чувство не мог дать ему никто, даже Йен (Йен – меньше всех). Только Старший. Своим присутствием. Взглядом темных глаз. – Ты еще слаб, – шептал Старший. – Но ты понемногу становишься сильнее. Ты пока этого не осознал, но в тебе пробуждается то, о чем ты и не подозревал. Изменяться всегда тяжело и больно. Рождение нового – это всегда муки. Так мучается женщина при родах. Но затем она становится счастливой. Ты меняешься. В тебе рождается новое. Ты мучаешься, но это пройдет. Я с тобой. Я помогу тебе. Со мной ты будешь в безопасности. Саша доверчиво уткнулся носом в теплую, сильную грудь. Он и впрямь чувствовал себя в безопасности, растворяясь в силе и мощи Старшего, становясь его частью. Нераздельной. Он почувствовал, как Старший осторожно входит в него. Саша широко распахнул глаза, чуть приоткрыл рот и слегка раздвинул ноги. Старший, всегда демонстрировавший силу и резкость, в этот раз входил в него удивительно осторожно и необычайно нежно. Саша благодарно улыбнулся. Старший делал именно то, в чем сейчас нуждался его саб. Он ласкал грудь Младшего, осторожно и нежно прикусывал напрягшиеся соски, хотя обычно любил их резко скручивать, ласкал мускулистое тело, ставшее таким податливым, поигрывал со вставшим членом своего Младшего и входил все глубже, но очень плавно, аккуратно, словно давая понять, что сабу нечего бояться, что с ним Старший, который защитит, утешит, приласкает. Неожиданно серые глаза наполнились слезами, как будто серые озера вышли из берегов. И это были не слезы боли или страха, это были слезы радости, счастья, благодарности. Это завело Старшего еще сильнее, он наклонился, приподняв саба за мускулистые плечи, и принялся зацеловывать его слезы – такие соленые, и такие прозрачные. – Малыш, малыш, – шептал он, хотя в его объятиях был молодой, мускулистый мужчина. Но его глаза, его слезы… В этом было что-то удивительно трогательное, беззащитное, доверчивое, и давно зачерствевшее сердце Старшего готово было разорваться от любви и даже умиления. Старший не терпел сюсюканья и розовых соплей, но сейчас его саб сейчас нуждался именно в нежности, и он мог ему дать эту нежность. Спокойствие. Безопасность. Он действовал, плавно, продолжая ласкать тело, по которому начинал пробегать трепет удовольствия. Блестящие от слез глаза все больше наполнялись радостью и желанием, с губ срывались тихие стоны, нежные руки ласкали плечи Старшего. А Старший взялся за член саба и стал водить по нему руками, тоже медленно, ласково и осторожно, понемногу ускоряя темп и чувствуя, как начинает содрогаться молодое тело, предчувствуя скорую развязку. Наконец, белая струя тяжело выплеснулась на покрытый ровным загаром живот, глаза саба закатились, он обмяк. Старшему очень хотелось самому кончить, но видел, что сабу нужен покой. Покой. И он подарит ему покой, это будет слаще собственного оргазма. Оргазм подождет, а его мальчик слишком измучен. Нервное напряжение не могло пройти бесследно. Саб должен набраться сил. Они ему потребуются. Наступивший год, приветствовавший землю падавшим за окном белым снегом, будет вовсе не таким белым и пушистым. Год будет полон борьбы, сражений, боли… и крови. Да, он постарается уберечь своего молодого поэта от самого страшного, он будет беречь его, как берегут хрупкий оранжерейный цветок. Но мальчику придется нелегко. Старший это хорошо понимал. Мальчик должен набираться сил. Потому что может наступить момент, когда ему придется защищаться самому. И он, Старший, обязан научить этому Младшего. Чтобы тот не сломался и не погиб. Не попал снова в чьи-то жадные, липкие ручонки. Он все сделает, чтобы его хрупкий цветок рос и украшал этот мир. Мир, которого он так боится.
 
====== 20. СКАНДАЛ В СТРАСБУРГЕ ======
 ГЛАВА 20. СКАНДАЛ В СТРАСБУРГЕ Страсбург, январь 2008 года Йену и раньше доводилось бывать в огромном здании, где располагались Совет Европы и Европарламент. Это здание напоминало ему не то вертолетный ангар, не то цементный завод. Правда, Йен ни разу в жизни не бывал на цементном заводе, но храм европейской демократии почему-то вызывал у него именно такую ассоциацию. И еще Йена бесило то, что это здание было настоящим лабиринтом, в котором без опытного провожатого сориентироваться было невозможно. Ну, разве что по компасу. Хейден прибыл в Страсбург, чтобы принять участие в конференции «Мировые корпорации и демократическое общество: вызовы и риски ХХI века». По большому счету, владельцам мировых корпораций на проблемы демократии было не то чтобы совсем плевать, но они были для них важны лишь постольку, поскольку мешали или помогали бизнесу. И само собой, акул мирового капитализма на этой конференции не было. Присутствовали в лучшем случае руководители департаментов по связям с общественностью. Разумеется, было полно представителей правозащитных, гуманитарных и прочих организаций, как влиятельных, так и мало кому известных, а также экспертов всевозможных научно-аналитических центров, занимающихся проеданием грантов. Йен Хейден был здесь, пожалуй, единственным, кого можно было назвать «акулой мирового каптализма». Ему пришлось пройти через пикеты сумасшедших антиглобалистов, активистов религиозных организаций, феминисток, противников абортов, сторонников эвтаназии и даже борцов с памперсами – одним словом, всех, кому мировые корпорации просто житья не давали. Они что-то вопили, чего-то требовали. Йен Хейден для них был исчадием ада, виновным решительно во всем: и в абортах, и в их запретах, и в голоде в Африке, и в избытке пищевых отходов в Европе, и в пропаганде «содомского греха», и в притеснении секс-меньшинств, и в возникновении озоновой дыры над Антарктикой, и в аномально холодных зимах, наводнениях, засухах, дискриминации женщин и, само собой, в попытках поставить человечество под тотальный контроль и захватить власть над миром. Йена эти сумасшедшие и смешили, и раздражали. Он не впервые с ними сталкивался, поскольку был публичной личностью и часто выступал на общественных форумах. Йен спонсировал множество правозащитных и гуманитарных организаций, само собой, выступал за права ЛГБТ-сообщества, будучи открытым его представителем, развивал экологические проекты. Это было для него не данью, он относился к этому более чем серьезно. Йен никогда не стремился просто обладать деньгами и властью. Деньги и власть были для него лишь средством. Средством расширения пространства свободы – для себя и других. Поэтому Йену всегда казались чушью утверждения о том, что он является членом «мирового правительства», мечтающего всех загнать в концлагерь. Он, конечно, знал, что в этом мире и впрямь действуют очень влиятельные тайные международные структуры, перед которыми трепещут даже самые могущественные главы государств и правительств. Более того, Йен был вхож в эти круги. Но именно поэтому он хорошо знал: «мирового правительства» не существует. Есть сложное переплетение соперничающих сил, именно их борьба или взаимодействие и движет мировой политикой, а вовсе не какой-то глобальный заговор. На страсбургской конференции Йен выступил с весьма эмоциональной речью. Он говорил о том, что движение человечества вперед невозможно без свободы, без либеральных ценностей. В этом заинтересованы все: и крупный мировой бизнес, и бедняки в отсталых странах, страдающих от угнетения и бесконечных войн. Только расширение пространства свободы, по мысли Йена, могло придать новый импульс развитию цивилизации. Он подчеркнул, что в этом состоит сверхзадача возглавляемых им фирм в сфере аэронавтики, а также подконтрольных ему структур в горнодобывающей сфере. Не просто получение прибыли, но ее использование для проектов, способных изменить жизнь человечества. И, по мнению Йена, именно западные ценности должны распространиться на весь мир, хотя это и дело отдаленного будущего. И тут Йена, который, хотя и говорил без бумажки, однако четко следовал заранее продуманным тезисам, вдруг понесло в сторону. Неожиданно для самого себя он начал говорить экспромтом. – Но главная проблема для нас, сторонников свободы, как ни странно, состоит не в противодействии со стороны репрессивных режимов, хотя и это очень серьезно. Главная проблема – это психология людей. Нам кажется очевидным, что свобода – это возможность открыто высказывать свое мнение, жить по своему усмотрению, путешествовать по миру, выбирать себе правительство, пользоваться благами цивилизации и устремляться в будущее. Но для многих все это не представляет ни малейшей ценности. Многие добровольно выбирают рабство и подчинение и считают, что именно в них заключается подлинная свобода. Конечно, я не делаю здесь никакого открытия. Ясно, что многие, чья информированность искусственно ограничена правительствами, имеют искаженные представления о ценности свободы. Однако немало молодых, образованных, умных людей, повидавших мир и имеющих возможность сравнивать жизнь в свободе и несвободе, выбирают именно несвободу. Это… – Йен запнулся, голос его дрогнул, – поверьте, это очень горько и больно видеть, особенно, когда подобные взгляды исповедует ваш близкий или любимый человек. Это способно создать пропасть даже между любящими людьми. Казалось бы, нужно сделать всего шаг, вы протягиваете человеку руку, он смотрит на вас глазами, полными любви, однако наотрез отказывается принять вашу руку и шагнуть к вам, в мир свободы. Он любит вас, но не хочет жить без цепей и кандалов, без чьих-то приказов, в которых находит извращенное наслаждение. Это… это невыносимо, поверьте! Любить человека, добровольно сковавшего себя цепями и отвергающего свободу. А вместе со свободой и любовь. Любовь, как говорил Данте, «что движет солнце и светила». Там где мы видим свободу и наслаждаемся ею, дыша полной грудью, такой человек, напротив, видит кандалы и узы. Почему? Почему? – взгляд Йена был устремлен на притихшую аудиторию, словно он требовал от нее ответа на вопрос, который сжигал его с тех пор, как он узнал Сашу. – Что это? Боязнь ответственности? Слепота? Извращенное видение? Или своего рода социальная наркомания, когда человек погружается в свой мир, пусть даже прекрасный, но иллюзорный, и отказывается принимать то, что дает ему настоящий мир. Это страшнее любого наркотика. Это иное мировосприятие, которое способно увлечь за собой, сбить с пути даже самого стойкого поборника свободы! Особенно, если носителем такого мировосприятия является тот, кого вы любите. Именно это является главной проблемой. Мы можем нести ценности свободы в мир, но нас не увидят. Потому что взгляд этих людей устремлен внутрь. Они… они напоминают серые озера, прекрасные, бездонные, но пугающие, потому что в этих озерах бесследно тонет все, за что сражались и отдавали жизни миллионы людей на протяжении тысячелетий человеческой истории. В этих озерах свобода гибнет, а надо сделать так, чтобы она в них жила! Чтобы в них отражался свободный мир, чтобы человек, наконец, ощутил не затхлый воздух своего мирка, а свежий ветер свободы! Вот за это стоит сражаться. За сердце и душу тех, кто вам дорог и кого вы любите. За их прекрасные глаза, чтобы в них царил не сумрак покорности и отрешенности, а сверкали любовь и счастье! Йен замолчал. В аудитории тоже была гробовая тишина, которая затем взорвалась аплодисментами. Йен сошел с трибуны, совершенно оглушенный. Оглушенный не аплодисментами, а собственными словами, которые вырвались так внезапно. Он сидел в зале (вполне демократично, среди остальных участников конференции), но уже никого и ничего не слышал. Серые глаза, о которых он рассказывал с трибуны, вновь стояли перед ним. В них была любовь. И та самая проклятая отрешенность, тот непостижимый покой серых озер, манящий его в свои прозрачные, бездонные глубины. *** Москва, январь 2008 года Саша понятия не имел, зачем понадобился Старшему именно в офисе. Владимир передал ему распоряжение прибыть через полтора часа. Саше пришлось облачиться в официальный костюм с галстуком (а галстук он до сих пор завязывал с трудом, лишь с десятой попытки у него получался безупречный узел). Запонки Саша тихо ненавидел, но приходилось и их надеть. Через полчаса он уже сидел на заднем сиденье бронированного «мерседеса», за которым следовал джип с охраной. Саша до сих пор чувствовал себя неуютно в роскошных автомобилях. Он привык к ним, но ловил себя на мысли, что ему было бы проще сесть в автобус, затем в метро, как все обычные люди. Но он понимал, что обычная жизнь закончилась. Да и была ли она когда-нибудь? Да, он всегда был из тех, кто стремится к незаметности. К невидимости. К бесплотности.