Любовь и ненависть в Ровердорме

Но это было мудрое решение, за которое я никого не осуждала. Ровердорм в те времена считался карантинной зоной, и лихорадка мало кого пощадила.
Но то, что наши родственники сделали потом… Тогда, когда я все еще была слаба и с трудом передвигалась по дому, натыкаясь на стены, а Лиззи лежала день за днем в кровати, отказываясь есть и уставившись в потолок…
В те дни, когда я боялась, что потеряю еще и ее, столичная родня лишила нас всего. Откуда-то взялись долговые расписки – фальшивые, нет никакого сомнения! – по которым Тобиас Уилсон, наш с Лиззи отец, задолжал огромные суммы своему младшему брату Персивалю.
В погашение этих долгов дяде отошли и наш дом в Ровердорме, и земли Уилсонов, которыми владела наша семья. Почти все, за исключением малой части, принадлежавшей тете Прим.
К тому же нашим с сестрой опекуном до замужества становился дядя, от которого мы с Лиззи оказались полностью зависимы. Этот самый дядя добрался еще и до наших счетов, лишив нас с сестрой всех средств к существованию.
У нас не осталось ничего – лишь небольшие сбережения тетушки Прим, которые быстро иссякли и ничем нам не помогли – ни поставить на ноги Лиззи, ни победить пронырливых юристов нашей столичной родни.
Я честно боролась, но – увы! – проиграла.
У столичных Уилсонов оказалось больше связей и денег, так что фальшивые расписки вступили в силу. Еще через несколько месяцев отменили карантинные меры, разрешив въезд в Ровердорм, и дядя с тетей явились в «Поющую Иву» собственными лживыми персонами.
Наша встреча была короткой – они прибыли всего лишь на несколько часов. Отказались выслушать меня и тетю Прим, заявив, что в доме мы остаемся исключительно из милости, так что нам стоит их еще за это поблагодарить.
После чего приказали слугам увезти из «Поющей Ивы» то, что посчитали ценным.
Мебель, правда, оставили, хоть на этом спасибо.
Перед отъездом они сообщили, что я и моя все еще не оправившаяся от болезни сестра в любой момент можем оказаться в одном из монастырских пансионатов, если мы, не дай Боги, поднимем шум или начнем искать справедливости. А тетушку они сдадут в богадельню.
На это тетя Прим усмехнулась, а я подумала, что не построена еще такая богадельня, которая могла бы удержать Примулу Уилсон в своих стенах.
Но так как они не звери, добавил дядя, чтобы обречь нас на столь ужасную судьбу, мы можем жить в этом доме под присмотром нашей тети, никуда не выезжая из Ровердорма.
Затем они укатили восвояси, оставив своего управляющего. Тот, правда, быстро спился, став завсегдатаем кабака в Ровердорме и канавы рядом с ним, где однажды и закончил свой земной путь.
Но я давно справлялась со всем сама, и эта ситуация устраивала обе стороны.
Даже пришедшее два года назад требование пересылать в столицу почти все деньги, полученные от арендаторов, оставляя себе и на содержание дома лишь сущие крохи, я тоже выполняла.
Понимала, что Лиззи в пансионате, о котором с затаенной усмешкой рассказала мне дядина жена, не выживет. Да и я не собиралась оставлять свой дом.
Так мы и жили в «Поющей Иве». Слуги – те, кто перенес эпидемию, – давно разбежались, потому что платить им было нечем. С нами остались лишь Уна с мужем Патриком и сыном Донахью, парнем лет двадцати пяти.
Но болезнь заглянула и в их семью.
Забрала престарелых родителей и брата мужа со всей его семьей. Уну с Патриком пощадила, а тете Прим удалось выходить Донахью. Правда, лихорадка не прошла для него без следа. Парень долго молчал, как и Лиззи, а когда заговорил, то стал заикаться.
Но все равно он был в куда лучшей ситуации, чем моя сестра. Лиззи общалась только жестами и короткими записками, поэтому, как только мне удавалось скопить немного денег, я тотчас же возила показывать ее местным докторам и магам.
Те же в один голос утверждали, что не видят причины, которая мешала бы сестре заговорить. Значит, дело серьезное, поэтому мне обязательно нужно отвезти ее в столицу. Показать Лиззи магам и докторам с правильными дипломами и куда более высокой квалификацией.
 
Я собиралась это сделать, но пока что мы не могли себе это позволить. А просить у дяди – ну что же, я однажды попросила, но больше делать этого не собиралась.
…Лиззи, появившись на дорожке, мне помахала, но, завидев Уну, припустила во весь опор, спрятавшись за углом дома. Похоже, догадалась, что ей влетит за разбежавшихся куриц.
– Ну вот что с ней поделаешь! – вздохнула экономка. Затем обратила свою неуемную энергию на сбежавших негодниц: – Ко-ко-ко!.. Идите ко мне, безмозглые птицы, я вас покормлю! Ко-ко-ко! – И тут же, позабыв о курицах, повернулась ко мне, окинув меня подозрительным взглядом: – А вы, мисс Мира, часом не на конюшню собрались?
Пришлось признаться, что именно туда, хотя стало понятно, что сейчас влетит уже мне.
– Нехорошо это! – заявила Уна. – Молодая леди в одежде крестьянки и в мужском седле разъезжает в одиночку, когда в округе полным-полно незнакомых людей!
На это я мысленно усмехнулась.
О том, что я была леди Уилсон, я вспоминала очень и очень редко. Если только в церкви по воскресеньям, где Уилсонам были отведены именные места на первой скамье. Или же когда отправляла деньги в столицу и приходилось подписывать бланки.
Или когда меня приглашали на праздники и дни рождения в богатые дома моих школьных подруг, с которыми мы учились в Ровердорме.
Тогда я надевала красивые, хотя давно вышедшие из моды платья, перешитые из маминых, а Уна, причитая, пыталась что-то сделать с моими руками, волосами и отбелить лицо, привыкшее к свежему воздуху и сельскому загару.
Тетя Прим привычно ходила кругом, постукивая тростью по старому паркету, и бормотала, что все это совершенно бесполезно.
Она была права – бесполезно! У Уны ничего не получалось сотворить ни с моими руками, ни с моим лицом, так как леди из Миры Уилсон было уже не сделать.
И все потому, что я не была настоящей леди Уилсон.
***
– Гром д-давно уже вас з-заждался, мисс М-мира! – запинаясь, заявил Донахью.
Я столкнулась с ним в дверях конюшни и в очередной раз подумала, что Донахью вполне симпатичный парень – светловолосый, с открытым лицом и немного смущенным взглядом серых глаз.
Но, к сожалению, проклятая болезнь оставила после себя не только заикание. Донахью прихрамывал, из-за чего страшно робел перед девушками. Подозреваю, стыдился сам себя, считая свои недостатки ужасающими, и напрасно мы его уверяли, что это совсем не так.
К тому же Донахью давно заглядывался на дочь кузнеца, а месяц назад, на весеннем балу в Ровердорме, я получила подтверждение своим догадкам. Заметила, как Донахью стоял в стороне от танцующих, краснея и сжимая руки в кулаки, но при этом глядел только на нее.
Долли Солвейн тоже на него посматривала. Причем со значением.
Не сказать, что она была настоящей красавицей, но таких, как Долли, в Ровердорме называли «кровь с молоком».
Вот и я тоже смотрела – то на мнущегося Донахью, то на дочь кузнеца, которая призывно на него поглядывала, отказывая то одному, то другому своим кавалерам.
Признаюсь, к середине танцев мне захотелось подойти и дать сыну Уны хороший подзатыльник, отправив его наконец-таки к Долли. Но я не стала этого делать – понимала, что в таких вопросах сила не поможет. Даже разговоры не помогали, хотя я всячески пыталась настроить Донахью на нужный лад.
Не только я – Уна давно пилила сына насчет внуков, а я успела пару раз намекнуть, что пустующий коттедж на территории «Поющей Ивы» может стать их.
Но дальше переглядываний дело у них с Долли не шло.
Зато со мной Донахью почти не робел и не заикался – наверное, потому что не рассматривал меня в качестве романтического объекта. Только как свою хозяйку, которой он был предан душой и телом.
Я тоже его не рассматривала…
Вернее, рассматривала, но только когда размышляла, как получше и побыстрее свести их с дочерью кузнеца. А еще – когда два года назад Донахью заболел воспалением легких, а я прикидывала, что б такого заварить ему из трав, чтобы стало полегче, потому что моя целительская магия не помогала.