Исчезнувшая

А я могу удержаться, хотя это не мое дело, и Ник рассвирепеет, если узнает. Я наклоняюсь над мусорным ведром и вытаскиваю чеки. Только так могу выяснить, где же он шлялся всю ночь. Два бара и два стриптиз-клуба. Легко представить себе, как он сидит там, болтая обо мне с друзьями. А он наверняка говорил обо мне, иначе мелкое, грязное оскорбление не вылетело бы с такой готовностью. Потом я воображаю, как он сидит в более дорогом стриптиз-клубе, из тех, которые предназначены доказывать мужчинам, что они правят миром, а женщины обязаны им служить. Плохая акустика и оглушительная музыка. Так задумано, чтобы никто не мог просто беседовать. Женщина с дряблыми сиськами усаживается на колени моему мужу (а тот поклянется, что это просто для прикола). Волосы рассыпались у нее по спине, губы влажны от блеска. По мнению Ника, ничего такого, что могло бы меня задеть. Невинные мужские забавы. Он думает, что я просто посмеюсь над этим, что не стану брать в голову.
Потом я разворачиваю смятый квадратик бумаги для записей. Вижу женский почерк – Ханна и номер телефона. Жаль, что имя не такое дурацкое, как в кинофильмах. Прочитав «Кэнди» или «Бэмби», не говоря уже о Мисти с сердечком над обоими «i», я бы только глаза выпучила. Но эта Ханна – реальная женщина, наверное, такая же реальная, как и я. Ник никогда не изменял мне – он клялся в этом, – но я знала, что возможностей у него предостаточно. Я могу спросить его об этой Ханне, и он, конечно же, ответит, что понятия не имеет, почему ей в голову взбрело дать свой телефон, а вежливость не позволила ему отказаться от записки. И это может быть правдой. А может и не быть.
Если Ник изменяет, то никогда в этом не признается. Ведь в последнее время он думает обо мне все меньше и меньше. Вот, предположим, смотрит на меня через стол за завтраком, как ни в чем не бывало зачерпывая ложкой хлопья, и думает, какая же я дура. А разве можно уважать дуру?
И я снова плачу. Теперь уже с запиской от Ханны в руке.
Очень по-женски, правда? Всего лишь один мальчишник, и мысли о возможной измене способны разрушить брак.
Я не знаю, что мне делать, даже предположить не могу. Чувствую себя чем-то средним между визгливой скандалисткой и выжатой половой тряпкой. Не знаю, на кого из них я похожа больше. Я не хочу злиться. Даже не понимаю, а надо ли мне разозлиться? Прикидываю, может, собраться и переехать в гостиницу, пусть для разнообразия он поревнует.
Так я раздумываю несколько минут, а потом резко выдыхаю и вхожу в нашу пропитавшуюся алкогольными испарениями спальню. Когда я укладываюсь на кровать, Ник поворачивается и обнимает одной рукой, утыкаясь носом мне в шею. И мы одновременно говорим: «Прости меня».
 
Ник Данн
 
Один день спустя
 
Полыхнули фотовспышки. Я стер с лица улыбку, но недостаточно проворно. Жар охватил шею, капельки пота выступили на носу.
«Ты дурак, Ник, дурак».
К тому времени, как я окончательно взял себя в руки, пресс-конференция завершилась. Выходя вслед за Эллиотами под участившимися вспышками, я опустил голову пониже. Едва ли не у самого выхода я заметил, что Джилпин рысит через зал и машет мне рукой:
– Всего на минутку, Ник!
Ведомый им, я вернулся в полицейский участок.
– Мы проверили все дома поблизости от вашего и нашли один взломанный. Похоже, ночевали бродяги. Сейчас мы ищем там возможные следы. Да, и еще в одном доме, на окраине вашего квартала, обитали незаконные жильцы.
– Я хотел сказать, что это и меня волновало, – признался я. – Бездомные сейчас где угодно ночуют. Почти весь город оказался без средств к существованию. Люди обозлены.
До прошлого года компания «Риверуэй молл» оставалась градообразующим предприятием Карфагена. Она сама по себе представляла город в миниатюре. Там работали четыре тысячи человек – пятая часть населения. Основали ее в 1985 году, чтобы привлечь покупателей со всего Среднего Запада. До сих пор помню день открытия компании. Мы с Го, мамой и папой наблюдали за праздником из задних рядов толпы, стараясь не отходить далеко от стоянки. Где бы папа ни находился, он должен был иметь возможность быстро убраться. Даже на бейсбольных матчах мы парковались у самого входа и уходили после восьмой подачи, из-за чего мы с Го всегда капризничали, обиженные и перегревшиеся на солнце. Нам никогда не удавалось посмотреть окончание матча.
Но на этот раз удаленное расположение нашей семьи сыграло на пользу, поскольку позволяло видеть всю картину праздника целиком. Нетерпеливо переминающаяся толпа, мэр, взобравшийся на бело-голубой помост. Летели громкие слова: гордость, прибыль, процветание, успех. Все мы стали солдатами на поле битвы за права потребителя, вооруженными чековыми книжками в виниловых обложках и стегаными кошелками. И вот двери распахнулись. Рывок в охлажденную кондиционерами атмосферу. Музыка, улыбающиеся продавцы, многие из которых были нашими соседями. Мой отец превзошел самого себя в этот день, отстояв очередь, чтобы купить нам по запотевшему бумажному стаканчику с напитком «Оранж Джулиус».
На протяжении четверти века «Риверуэй молл» оставался местом для прогулок и отдыха. А потом обрушился кризис, уничтожая один за другим торговые центры, пока целый городок магазинов не обанкротился. Сейчас на двадцати миллионах квадратных футов живет только эхо минувших дней. Ни одна фирма не претендовала на освободившиеся площади, ни один бизнесмен не рискнул вложить деньги в возрождение комплекса, никому не нужны стали люди, некогда там работавшие. Включая мою мать, потерявшую место в «Шу-би-ду-би». Два десятка лет, проведенные на коленях за сортировкой коробок и примеркой обуви на влажные ноги, а потом увольнение без всяких церемоний.
Крушение, постигшее торгово-развлекательный центр, обанкротило и весь Карфаген. Люди теряли не только рабочие места, но и жилье. И никто не предвидел улучшения в обозримом будущем. Никто не взялся бы предсказать, чем все закончится. В детстве нам с Го никогда не удавалось увидеть финал, но теперь, похоже, получится. У всех получится.
Всеобщее банкротство как нельзя лучше соответствовало состоянию моей души. Вот уже несколько лет я маялся от скуки. И было это не временной скукой непоседливого ребенка (хотя я немногим и отличался от него), а всеобъемлющей, всепоглощающей безнадегой. Казалось, я никогда не увижу ничего нового и интересного. Эпоха открытий миновала. У нас совершенно деривативное общество (хотя употребление слова «деривативное» в критическом значении само по себе дериватив). Мы первое поколение, которое никогда ничего не увидит в первый раз. Таращимся на чудеса света, но замылившийся глаз не позволяет восхищаться ими по-настоящему. Мона Лиза, пирамиды, Эмпайр-стейт-билдинг. Звери в джунглях охотятся, айсберги тают, вулканы извергаются. Но я не могу припомнить ни одного по-настоящему удивительного события, которое видел бы своими глазами, а не в кино или по телевизору. Проклятые рекламные ролики. Вы помните эту кошмарную слащавую песенку «Se-e-en It All»? Я-то как раз все вижу. И самое страшное – отчего буквально едет крыша – это то, что вторичное восприятие всегда кажется благом. Картинка ярче, угол зрения самый выгодный, ракурс камеры и саундтрек управляют эмоциями особым образом, который недоступен в реальной жизни. Не знаю, являемся ли мы в тот момент людьми, все те, кто составляет обычное большинство, выросшее перед телевизором, а теперь окунувшееся в Интернет. Если нас предают, мы знаем, что должны сказать. Если умирает любимый человек, мы знаем, что должны сказать. Если хотим изобразить остряка, или дурака, или жуткого умника, мы знаем, что должны сказать.
Все мы работаем по одному старому заезженному сценарию.
Очень трудно в наше время быть личностью, просто реальной, настоящей личностью. Каждый из нас собирает по штриху от разных образов, коим несть числа, – вместо того, чтобы оставаться самим собой.
И среди всеобщего притворства как можно говорить о родстве душ? Ведь у нас нет настоящих душ.