Черный Баламут. Трилогия

Наблюдая за демонстрацией всей этой роскоши, Гангея вслух восхищался и про себя вспоминал начало Безначалья.
Поле боя для Рамы-с-Топором и его ученика.
Поэтому, когда юность кружила голову, сердце жаждало восхищения сверстников, а язык начинал бормотать привычные мантры, создавая тайную паутину… Словно невидимая чакра заново сносила наследнику голову, а потом, вновь оказавшись на плечах, голова переполнялась ледяным стыдом.
Ради славы — никогда.
И сперва дружинники, а следом за ними родичи постепенно уяснили: молодой царевич если что-то и показывает, так только пытаясь обучить воинов справляться с напастью.
Превозносить, вместо того чтобы пытаться понять, — значит обидеть.
Верховые уже спешились, суты занялись лошадьми и мулами, а остальные принялись споро разворачивать на лугу, близ священной криницы Змеиного Яда, походные шатры. Центральный, золотисто-голубой с алыми вставками по углам — для наследника, и два поменьше, темно-зеленые — для свиты.
— Точно Гаруда! — восхитился самый молодой из дружинников и указал на шатры: — Смотрите: тело и крылья, а стяг наверху похож на клюв!
И в порыве восторга сгреб в охапку ближайшего воина, приподняв того над землей.
Дружинник даже не представлял, насколько он прав, воображая Лучшего из пернатых на этом лугу. Разве что он сам с приятелем плохо походил на Опекуна Мира, обнимающего мертвеца, но подобная мысль сейчас могла прийти в голову разве что безумцу!
Брахман-советник с трудом дождался, пока ему в холодке расстелют циновку и покроют ее шкурами антилоп, после чего лег и, судя по всему, задремал. Возраст неумолимо брал свое.
«Надо было оставить старика в Хастинапуре! — вздохнул Гангея и сразу оборвал сам себя. — Оставить? А кто мне укажет невесту отца и этого упрямца… как его?.. Индру рыболовов?»
— Советника не беспокоить! — шепотом приказал он. — Ждать меня здесь. Ясно?
— Позволь сопровождать тебя! — крепыш десятник тряхнул кучерявой гривой, теребя гирлянду из трубчатых соцветий паталы, и на лице его отразилось желание лечь костьми, но уберечь наследника от всех бед.
Этого Гангея боялся больше всего. В смысле — лечь костьми никогда не поздно, но редко полезно.
— Не позволю, — отрезал наследник.
И даже не стал объяснять почему. Слово царского сына — закон. Пусть десятник вместе с прочими сам додумывает и вспоминает, что он, Гангея, вырос в дебрях Курукшетры, что здесь ему бояться нечего, и не только здесь: наследник престола и страх — вещи несовместные…
И все же Гангея был почти уверен: кто-то из свиты рискнет скрытно отправится следом. Долг воина — охранять господина при любых обстоятельствах. Иногда даже вопреки воле самого господина.
Войска любого раджи состояли из шести видов: наследственная дружина, наемники, ополчение, союзники или вассалы, перебежчики и, наконец, партизанские отряды лесных племен. Первые считались самыми надежными.
«Ну и ладно, — подумал Гангея, усмехаясь про себя. — Заодно проверим, на что они годятся в лесу!»
— К закату вернусь, — и быстрым шагом он направился к опушке.
Широкие шаровары из кошальского шелка, громко шелестевшие на улицах Хастинапура, сейчас не издавали ни звука. Онемели при виде грозных колючек? Да и сам хозяин шаровар двигался молча, косясь по сторонам подозрительно блестящими глазами.
Он дома… Дома? Спустя четыре года вернуться в этот лес, который он может не кривя сердцем назвать родиной, вернуться знатнейшим из знатных, будущим Владыкой Города Слона — счастье? Награда? Или горький урок? Радость узнавания сливалась в душе с тихой и светлой грустью: каплям, пролитым из кувшина Калы-Времени, нечего и думать, чтобы возвратиться в родной кувшин! И лес иной, чем раньше: он забыл гибкого наивного юношу, а гордый кшатрий, разодетый в шелка, должно быть, кажется лесу чужаком…
Но это пустяки — главное в другом. Изменилась не только внешность — суть, тайная основа сместилась на самом дне души, Гангея ощущал это, хотя слова были бессильны выразить новые чувства. И тем не менее по мере узнавания знакомых с детства тропинок в облеченном властью мужчине мало-помалу просыпался юноша, покинувший Курукшетру четыре года назад.
 
Они шли вдвоем, наследник и ученик, обняв друг друга за плечи, углубляясь в чащу, сливаясь с ней, растворяясь во влажных тенях…
Обезьянка, неотступно следовавшая за хозяином и кумиром, сейчас покинула плечо-насест и радостно скакала по деревьям: отставая, обгоняя, визжа от восторга, уносясь по веткам в чащу — но почти сразу возвращаясь обратно. Дважды Гангея с беспокойством провожал Кали взглядом: не хватало, чтобы любимица досталась на ужин удаву или леопарду! На всякий случай он остановился и прислушался. Хищников, к счастью, поблизости не было — зато люди…
Вернее, не люди — человек. Один. Он шел по следу Гангеи, очень стараясь двигаться беззвучно и не отставать, но если второе ему почти удавалось, то первое…
Гангея огляделся по сторонам — и вдруг одним прыжком оказался за стволом векового тамаринда, который мог укрыть троих наследников вместе с их престолами.
Как и предполагалось, преследователем оказался ретивый крепыш десятник. Не став разыгрывать представления (хотя соблазн был велик!), и даже не до конца насладившись растерянностью десятника, Гангея вышел из-за дерева.
— Я ценю твою преданность, Кичака. Поэтому не стану тебя наказывать за нарушение приказа. Удовольствуйся этим и возвращайся в лагерь. И упаси тебя Тридцать Три от попытки нарушить приказ еще раз!
— Слушаюсь, мой господин, — тяжело вздохнул Кичака и, понурясь, зашагал обратно.
На каждом втором шаге он грустно сплевывал себе под ноги, и слюна, красная от жвачки-бетеля, казалась кровяными сгустками.
Гангея минуту колебался — не взять ли Кичаку с собой? Потом решительно мотнул головой и продолжил свой путь.
2
Речной простор открылся сразу, единым махом, и воды Ганги лениво плеснули перед тобой.
— Здравствуй, мама, — одними губами произнес ты и начал раздеваться, согнав с плеча обидевшуюся мартышку. По мере того как детали одежды, одна за другой, ложились в аккуратную стопку, тело твое постепенно обнажалось, и всякий, увидевший это монументальное зрелище, несомненно, восхитился бы.
Или ужаснулся.
Ты был огромен. Лишенный сколько-нибудь заметных жировых отложений, ты также был лишен видимого рельефа мышц и выпирающих жгутов сухожилий — чем гордились друг перед другом многие дружинники и знатные воины. Рама-с-Топором, туго скрученный из стальной проволоки аскезы и воли, напоминал готовую ужалить кобру, ты же был иным. Гладкие пласты броней облегали тело, отнюдь не спеша вздуваться или перекатываться под кожей от каждого движения, — и это делало тебя обманчиво-медлительным, похожим на быка-гаура.
Но стремительный тигр предпочитает обойти стороной поляну, где пасется матерый гаур…
Твоя мать, Ганга, текущая в трех мирах, могла бы подтвердить: таким был ее отец, седой Химават, когда горный великан принимал человеческий облик.
Наконец ты разделся догола, успокаивающе махнул: рукой обезьянке и стал входить в воду. Мартышка отчаянно заверещала, заподозрив хозяина в желании свести счеты с жизнью (со стороны такое действительно могло показаться, и не только глупой мартышке!), но ты продолжал погружаться, пока не вошел в реку по подбородок. Только тогда ты позволил себе остановиться и замер на месте, смежив веки.
«Мама…»
Ответа не было — лишь великая река равнодушно катила мимо свои воды, изредка плеща в лицо любопытной волной.
«Ну пожалуйста, мама…»
Тишина.
«Она не придет, — понял ты, с сожалением открывая глаза. — Ее нет сейчас во Втором мире. Есть только безразличная река. Что ж, мама, ты там, где и положено быть богине — на небе. Может, когда-нибудь… В другой раз. До свидания, мама…»
Ты понуро выбрался из реки, на радость скакавшей вокруг Кали, и начал медленно одеваться, забыв вытереть с тела воду Ганги.