Дым на солнце

Не эти юные дураки, стоящие перед ним со своим сверкающим оружием и сияющими шелками. Не эти глупцы, для которых власть была всем. Нет. Они бы никогда не получили его.
А те, кого любил Оками. Люди, чей смех проник в его душу. Они были теми, кто вдохновил его на верность, независимо от причины и цены. Про которую всегда говорил Ёси, когда Оками спрашивал, почему старый самурай потратил годы своей жизни на служение молодому ронину, готовя яйца для избалованного маленького мальчика.
«Любить кого-то – значит терять контроль, – сказал Ёси с нежной улыбкой. – И я обещал всегда любить тебя, как любил Сингэна-сама, моего верного брата по оружию».
Ёси. Верный самурай и доверенное лицо его отца, который был на их стороне после исчезновения жены Такэды Сингэна во время шторма в море. Человек, который приютил Оками, когда тот был потерянным одиноким мальчиком. Человек, который укрыл его в безопасности, даже когда Оками пожелал, чтобы он ушел.
И Цунэоки. Его самый дорогой друг. Мальчик, терзаемый чувством вины за предательство отца. Которое привело к смерти Такэды Сингэна от его собственной руки. Когда они были моложе, Оками хотел, чтобы и Цунэоки ушел. Сын Асано Наганори был постоянным напоминанием о том, что Оками потерял. Но Цунэоки ни разу не поколебался в своей верности. Даже когда Оками согласился предоставить опасному демону точку опоры в мире смертных, чтобы получить его силу, его самый давний друг вскоре без колебаний последовал его примеру. Он взял клинок из черного камня и принес свою кровавую клятву ночному зверю. И последовал за Оками, когда тот выбрал существование без корней, живя нигде и везде.
«Я пойду за тобой туда, куда ты поведешь, – сказал Цунэоки. – Я не боюсь неизвестного. Если ты можешь это сделать, то и я смогу».
И Марико.
Хаттори Марико была виновнее всех. Она дала Оками причину желать вещей, о которых он и не мечтал. Поставить все на карту всего лишь ради мгновения под одеялом тумана, дабы понаблюдать, как вода скользит по ее коже. Он проклинал ее за это снова и снова. В ту первую долгую ночь в заточении он не спал, обратив свой взор к звездам, зная, что сможет сбежать, если попытается, и что может случиться с Марико и его людьми, если он попытается это сделать.
Тогда он снова проклял ее. Несмотря на то что каждый его сон был о ней. Несмотря на то что доносящийся запах апельсиновых цветов вызывал у него улыбку.
Оками знал, что этот коварный молодой император хотел использовать против него его предполагаемые слабости. Он даже ждал от Року чего-то подобного. Чтобы тот запятнал ядом все, что любил Оками, а затем использовал его страх в попытке получить над ним контроль.
Он был готов к этому.
Тем не менее это не притупило ни резкости слов сопливого императора, ни колких замечаний его брата – сторожевого пса, когда все это произошло на самом деле.
Свет по-прежнему был слишком далеко.
А цепи Оками были слишком короткими. Слишком тяжелыми.
И эта девчонка. Эта нелепая девчонка, которая задумчиво поджимала губы и носила свой ум как знак чести. Которая, несмотря на весь мир, сговорившийся против нее, была гораздо более изобретательной, чем любой из мужчин, которых когда-либо знал Оками.
Он не стал бы подвергать Марико риску.
Даже ради всего ночного неба в мире. Даже ради каждой звезды.
– Не требуется много усилий, чтобы покорить сердце простой девушки. – Яд Року проник в разум Оками в тот же миг, когда он вынырнул, чтобы вдохнуть воздуха. – Женщины – непостоянные существа, готовые улыбаться любому слушающему уху. Единственная женщина, которой мужчина может доверять, – это женщина, которая его родила, и даже в этом случае я бы всегда советовал проявлять осторожность. – Его брови на мгновение нахмурились, а затем разгладились с появлением еще одной улыбки.
Эта улыбка выдавала Року. В ней Оками заметил проблеск раздражения. Вполне вероятно, что за исключением его матери все остальные женщины относились к Року с пренебрежением большую часть его короткой жизни. Оками мог представить, как юные девушки императорского двора смотрели на наследного принца. Низкий и менее грозный, чем его красивый старший брат. Второй во всех отношениях, кроме того, что он не заработал сам – своего происхождения.
 
Такой была извращенная правда Року.
– Возможно, госпожа Марико питает к тебе теплые чувства, – продолжил Року. – Только после того, как ты сдался, она сделала шаг вперед. Или, возможно, это не ты выгнал ее из безопасной тени. Может быть, ее сердце тронул сын Асано Наганори? Мой отец говорил, что Наганори умел обращаться с женщинами.
Смешно. Как ни посмотри. И все же было больно слышать подобное от этого мальчишки.
Оками начал смеяться. Он начал тихо, позволяя своему смеху перерасти в низкий рокот. Когда он взглянул на императора, его смех замер на распухших губах, новое осознание осветило его правду яркими красками. Это поразило его. Отрезвило.
Потому что это было все равно что смотреться в зеркало.
– Это лучшее, на что ты способен, Минамото Року? – Оками внезапно поднялся, его пульс бешено стучал в его венах. – Должно быть, ты ужасно боишься. Твоя слабость – мужество, не так ли? – Он сделал еще один шаг вперед, насколько позволяли его оковы. – Это то, чего ты боишься? Быть преданным, как был предан твой отец до тебя? – Голос Оками эхом отражался от железных прутьев. – Ты боишься, что можешь умереть так же, как он? – Он сделал паузу, позволяя своим словам превратиться в шепот. – Или, возможно, ты боишься, что я могу вырваться из этих цепей и закончить то, что начал мой отец. – Подчеркивая свои слова, он дернул за металлические звенья, сковывающие его запястья и ступни, и звук разнесся в полутьме.
Как и ожидалось, грубый сторожевой пес рядом с императором снова замахнулся катаной, его лицо исказилось от гнева.
– Вот оно, – тихо сказал Року. – Стоило впустить тебя в мой разум, и это дало мне шанс заглянуть в твой.
Оками поднял подбородок, его глаза расширились, пока он проклинал далекий свет.
– Верность, – произнес Року.
Кровь медленно отливала от лица Оками, собираясь в области сердца, пульс гулко стучал в ушах. Он промолчал.
Кажется, Року увидел ту же правду, что и Оками. Ибо страх был величайшим уравнителем, если не считать самой смерти.
Император заговорил снова:
– Как это тебе подходит. Я должен был понять это с самого начала. Твой отец умер от недостатка верности. Разумеется, теперь это должно было стать твоей ношей. – Удовлетворение отразилось на его лисьем лице.
Оками проклял себя так же, как и своих мучителей.
– Теперь, когда мы наконец в равных условиях, начнем? – Року махнул рукой, подзывая фигуру из тени.
Споткнувшись у входа в камеру, странный худощавый мужчина направился к Оками, крепко сжимая перед собой деревянный сундук. Когда Райдэн и четверо императорских гвардейцев двинулись, чтобы прижать Оками к стене, тот инстинктивно засопротивлялся. То была реакция мальчика, который поклялся никогда не казаться слабым – никогда не показывать свой страх, – чего бы это ни стоило. Того, кто пообещал небесам, что никогда, подобно отцу, не проиграет презренному человеку.
Оками толкнул Райдэна плечом в грудь, а затем врезался лбом в лицо принца. Райдэн застонал от боли, отшатнувшись, а затем схватил Оками за горло, закаленная кожа его перчатки впилась в кожу юноши. Яростно оскалившись, принц дважды ударил Оками лицом о каменную стену. Императорский гвардеец нанес своевременный удар в центр его груди. Другой – в живот. Задыхаясь, Оками согнулся пополам и сплюнул кровь на грязную солому, в ушах у него зазвенело, а перед глазами поплыло. Кровь потекла к кончику его носа из раны на лбу.
– Достаточно! – пронзительный голос Року эхом разнесся от стропил. На мгновение Оками подумал, что император может поддаться ярости, кипящей на поверхности. Затем Року выдохнул, протяжно и громко. – Брат, ты и твой проклятый гнев разрушили мои планы по наказанию нашего пленника.