Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию. Междукнижие (СИ)

— Зыбко.
— И снова согласен. Однако, сколько нужно минут и часов, чтобы умереть от отравления снотворным? Думаю, в каждом случае всё индивидуально. Зависит от множества параметров, включая объём принятых лекарств. Так вот! Лимон выпил лишь один блистер. Это явственно следует из протокола осмотра. Второй обнаружился в кармане. Так же один выпил Песец Красивый. Он ещё пару пилюль проглотил, из другого, а остальные под подушку сунул. Побоялись употреблять больше... Надеялись, что... да я без понятия, на что они надеялись, кретины малолетние! — прорвало Швеца. — Пройтись по краю или сыграть в аналог русской рулетки с самим собой?! У меня фантазии не хватает оправдания им искать! Но от упаковки снотворного умирают редко. Тем более, с такой скоростью.
Уставший от роли помощника Иванов шлёпнул ладонью по столу:
— Считаешь, таблетки с сюрпризом?
— Вскрытие покажет... А я бы проверил. По нашей линии.
— Ждите! — зло пробасил Фрол Карпович, исчезая. — Будут вам таблетки!
(*) Глубокий интернет — это скрытая группа веб-сайтов, доступная только через специализированные браузеры. Они используются для сохранения анонимности и приватности действий, совершаемых в интернете, — как законных, так и не очень
(**) Александр Корвин Гонсевский — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского. Комендант Кремля с 1610 по 1612 год
(***) Охотник — (устаревшее) в данном случае синоним слова доброволец
 Глава 8 Градоубийца 
1609 — начало лета 1611 года
Сотник Ключима войны не видал, другим занимался. В те дни, когда народец бежал от разорения и по лесам прятался, ему доводилось беречь город от лихих людей, плодящихся как грибы после дождя да норовящих чинить разбой там, где поляк не дошёл.
Денно и нощно он со своей, теперь уже полусотней (другая половина ушла по государеву наказу в Москву), мотался по лесам с оврагами, выискивая, вынюхивая оголтелых от безвластья татей.
Пойманных наказывали: кого секли, кого вешали, кого связывали, забрасывая ровно хворост в телеги для перевоза на суд.
Мёртвых хоронили, ставя крест из двух палок. Их много попадалось. Знатного ли рода, сиволапых — тати резали всех, кто спешил укрыться под защитой древних городских стен или до кого могли дотянуться.
Оружных и сплочённых — тех не трогали. Пропускали, опасаясь получить отпор. А одиноких с отсталыми — без жалости крошили.
Летучие польские отряды тоже горе несли. Налегке кружили вдоль трактов, выискивая поживу. Мёртвых почти не обирали, разве что злато с серебром пускали по бездонным панским карманам. Иное брать воеводы ихние не велели, для сохранения лёгкости хода и бережения коней.
За гостей вражьих с сотника спрашивали особенно строго, не слушая оправданий. Хоть надвое разорвись, а вычисти родную землю. Но, сколь ни топали ногами вышние бояре, сколь ни брызгали слюной, отдавая наказы из палат светлых — полусотни для латания всех дыр не хватало. Как устоял, не поддался велениям отдать три десятка в стражники — сам плохо осознавал. А то бы совсем туго оставшимся пришлось. Ватаги разные случались.
И уходил Ключима от радеющих за град всегда пасмурный, туча тучей. Собирал своих, матерно рычал, ежели про роздых спрашивали, а после первым гнал в дождь, в метель, в зной.
Честно искал нелюдь страшную, по совести...
Про Заруду донесли давно. Пугали злобой, угнездившейся у него вместо сердца, сочиняли небылицы, от коих волосы вставали дыбом. Сотник им верил, только ловить изверга не спешил. Главарь ватаги озоровал туда, к Смоленску ближе. В здешние края не лез.
Всё поменялось, когда на берегу речки нашли убиенных. Мужики, бабы, детишки лежали внавалку. У каждого вспорото брюхо и вынуты внутренности. Лица разные, но все целые. Ни ударов, ни следов от удушения. Руки-ноги тоже в сохранности.
Зато кишки сложены отдельно, на берегу, в кучку. Промыты, порезаны мелко, будто стряпухой в котёл готовились. Кругом изрядно натоптано. Смрадно, пусто, мухи. Многое растащил дикий зверь.
 
Отдельно, саженях в десяти, девчушка. Подол задран, коса отрезана, промеж ног разрублено, в глотке дыра рваная. Рядом с ней — малец. Брат, наверное... Костром паленый, почти головешка.
В кустах два деда с молодухой. Убиты острым, без потрошения.
Верные сотнику люди крестились, отторгали съеденное, возносили молитвы, прося святых заступников о ниспослании прощения и себе, и умученным. Только Ключима не молился. Закусил губу, оглядел каждого усопшего, по локоть забираясь в пустые животы.
Искал, сам не знал, что. И не находил.
Только следы верёвочные. Связывали, стало быть...
Знающий в розыске подручный сообщил — тут лагерь стоял. Недолго, до дня. Две дюжины пеших с четырьмя телегами. Ушли на закат(*) мало не седмицу тому. Рассудив, в погоню решили не срываться, а послать дозоры по окрестным деревням, поспрошать, тех, кто из оставшихся есть.
Убиенных похоронили.
К вечеру вся полусотня гомонила о Заруде. Здешние мужики его ватажных заметили издали. Подходить остереглись, в траве от греха укрылись, но признали одного из бредущих рядом с телегой — тутошний, по весне погулять приходил к родне, хвалился, что в реестровые записан. Угощал всех, не скупясь, мошной гордо тряс.
... Ключима узнаваемое не скрывал, доверяя людям понимать, для чего всё...
С разбойниками приметили и непонятного человека. Собой худ, сед, держался наособицу, без сабли или иного вооружения. Единственный, кто, помимо возниц, ехал, а не мерял землю в чужих сапогах. Подле него держался то ли сын, то ли холоп молодой, юркий.
Другой дозор почти тотчас наткнулся на избы, откуда живых пригнали к реке умирать.
***
С утра гонец, увиденный случайно, донёс о новых убиенных. В двух днях пути по дороге на Смоленскую сторону и вбок недолго. Приметы совпадали. Мертвецы отдельно, начинка человечья — отдельно.
Не мешкая, сорвались туда. «На лошадях всяко скорее, чем на телегах» — бодрилась полусотня, пригибаясь в спешке к гривам. Ключима молчал. Прикидывал, хмурился. На редких остановках говорил со встречными. Узнавал, что Зарудына погань скрывается от честных глаз. По глухомани идёт. Там, куда простому человеку без нужды забредать боязно. Там, где не людно... А таких мест развелось в избытке.
Вся жизнь тянулась в города, заколачивая родимые срубы крест-накрест под гнетущий вой забиваемой скотины.
Куда её, горемычную, девать? Кто бы ни наехал — заберут, сожрут, вместо платы хорошо, если по морде двинут. Могут и зарубить. В лес гнать тоже нельзя. Голодно по весне в лесу, беспокойно, хищника много. Расплодился он с начала смуты знатно, отъелся на павших.
Поляки были уже почти привычны. На высокой ветке, у кромки дорожной, висел заколотый гайдук в испорченной одежде, без сапог, с почерневшими ступнями. Покачивался на ветру, свесив голову набок. Поблизости — важно расселись вороны. Кто на сучьях, кто повыше, на верхушках деревьев. Покаркивают сыто.
Каждый, кто мимо проходил иль проезжал, глядел на повешенного с опаской. Война не разбирает, кто свой, кто нет. Всех жрёт, лакомится.
***
У нового упокоения их ждал скрюченный в три погибели дед. Его прислали от здешнего воеводы, указать и рассказать. Покойных уже схоронили.
Сотник слушал не перебивая, сопоставляя виденное ранее с речами старика. То же самое. Мертвецов потрошили недалече от реки, где к воде спуститься половчее. Поблизости — отрок с содранной кожей, за холмом — тоже мертвецы, без изуверских изъятий нутра.
— Почему не на самом берегу разделывали? — раздумывая, сказал он. — Почему потроха носили?
— Дык... Ежели на берегу, — прошамкал ответчик, — то кровя всё перемутят. Неудобственно. Понемногу куда как сподручнее.
В голове будто молния сверкнула. Среди кишок Зарудыны изверги что-то искали... То, что внутрь человека извне попадает. Но что? Как попадает? Отчего на людишках иных ран не имеется? Ладно, жёнки с детворой... а мужики? Никто в последний бой не решился вступить? На их очах зверствовали, а они по-рыбьи воздух хватали, связанные? Да он бы хоть пяткой, хоть ухом бился до последнего. Опять же, некоторые погибли в стороне, от железа. Почему?!