Цена сомнений

– Леш, тише, нас услышат, – шепчу, а сама чуть не визжу от радости.
– Не услышат.
– Услышат-услышат! – раздается голос дяди Вовы со второго этажа.
Мы с Лешей задираем головы и видим, как в темноте мелькает красный кончик сигареты, когда сосед затягивается.
– Блин, – пищу тихонько и опускаю голову, чувствуя, как лицо пылает.
– Идем на детскую площадку, – Леша тянет меня за руку, и я подскакиваю со скамейки у подъезда, на которой мы милуемся последние полчаса.
Мы приходим на площадку. Леша садится на карусель и сразу же тянет меня к себе на колени. Она медленно, с тихим скрипом кружится, пока мы неистово целуемся. И голова моя тоже кружится. Сознание плывет, когда Лешина ладонь ныряет мне под подол платья и гладит бедро высоко-высоко, у самой кромки трусиков.
– Моя мама завтра будет на рынке с утра и до четырех, – бормочу ему в губы. – Может, придешь ко мне?
– Завтра я уеду, Любань.
Отрываюсь от него и пытаюсь в темноте рассмотреть любимые глаза.
– Куда?
– В столицу. Я всего на два дня. Надо поработать сверхурочно. Вернусь с подарками, – он приглаживает мои волосы, заправляя выбившиеся из косы локоны за уши. Потом кладет ладонь на мою шею сбоку. – Ну чего так разволновалась?
– Да нет, – пожимаю плечами. – Просто… я буду скучать.
– И я, Любаш, – отвечает он и снова целует сладко-сладко. И голова опять кружится вместе с каруселью.
А на следующий день Леша уезжает. Только вот не на два дня, а почти на неделю.
Однажды утром, спустя пять дней после его отъезда, я просыпаюсь. Сажусь на кровати и чувствую, как подступает тошнота. Сначала легкая, а потом она усиливается. Накатывает волнами, раздирая горло. Я вскакиваю с кровати и несусь в туалет. Едва успеваю откинуть крышку и склониться над унитазом, как меня тошнит. Только позывы прекращаются, тут же повторяются. Еще и еще, пока через некоторое время наконец не стихают. Но меня все еще мутит. Все тело дрожит и голова немного кружится. Встав на ноги, хватаюсь за раковину, накрывая ладонью небольшой скол на ней, и смотрю в зеркало. Бледная. Может, съела что-то не то? Мама вчера с рынка принесла пирожки с квашеной капустой. Неужели они?
Приведя себя в порядок, иду на кухню. Мама жарит оладушки, которые я так сильно люблю уплетать со сгущенкой. Но сегодня от запаха разогретого домашнего подсолнечного масла мутит. Я сглатываю ставший в горле ком и, схватив стакан, набираю воду и жадно пью. Выпиваю целый стакан, и мой взгляд падает на стоящую на столе ряженку. Беру картонный пакет с ней, отрезаю кончик и пью прямо из него.
– Это еще что за вандализм? – хмурится мама.
– Ох, вкусно, – выдыхаю я, возвращая пакет на стол. – Мам, а тебя не тошнит после вчерашних пирожков?
– Меня вообще не тошнит, – отвечает мама, переворачивая партию оладий, и снова смотрит на меня.
– Блин, кислого чего-то хочется.
– А тебя что, стошнило? – спрашивает она, прищурившись.
– Ага. Наверное, пирожки были все же не совсем свежие. Или масло подгоревшее.
– Люба, – медленно произносит мама.
– М? – поднимаю на нее взгляд, которым перед этим шарила по столу в поисках чего-нибудь кисленького.
– Люб, а ты со своим этим… не согрешила?
– В каком смысле? – бормочу, краснея.
– Ты спала с этим своим хулиганом? – строже спрашивает она.
Я тяжело сглатываю.
– Мам… – произношу тихо и пячусь к двери.
Она выключает печку и, бросив на стол лопатку, идет на меня. Разворачиваюсь и бегу в свою комнату, которой служит зал. Забегаю, а мама – следом за мной.
– Люба! – рявкает она так, что я, как в детстве, поджимаю задницу, чтобы по ней не прилетело тяжелой маминой рукой. Отступаю за диван, создавая между нами преграду. – Ну? Спишь с этим непутевым?
– Чего это он непутевый? Он и джинсы мне вон купил, и шубу обещал.
– Обещал он! – ругается она. – Мне тоже много кто чего обещал. Так спишь?
– Было пару раз, – бубню, опуская взгляд.
– Ну что за дура? – всплескивает мама руками. Срывает с плеча кухонное полотенце и пытается ударить меня им по заднице, но я вовремя отскакиваю. – Где твои мозги? Весь двор будет называть тебя потаскухой! А если в подоле принесешь? Что люди скажут? Как я им в глаза смотреть буду?
 
– Мам, да все так делают! Сейчас другое время!
– Всегда одно и то же время! Власть сменилась, люди – нет! Так что? Когда эти дни были последний раз?
Я хаотично подсчитываю в уме и чувствую, как вся кровь отливает от лица.
– Мам, – выдавливаю сипло, и вижу, как она меняется в лице. Во взгляде разочарование и ярость.
– Ну что за идиотка! – ревет она, срывая голос. – Собирайся, пойдем в женскую консультацию.
– Я не пойду, – быстро качаю головой. – Там мама Ленки Куравлевой работает.
– Собирайся, я сказала! Пока за косы тебя туда не отволокла! Ну дура, ну дура, – причитает она, выходя из моей комнаты.
В консультации битком. Туда-сюда снуют женщины, в основном беременные. Глядя на их животы, я задыхаюсь. Мне то жарко, то знобит. К горлу опять подкатывает тошнота и, пока мы ждем в очереди, я дважды выхожу на улицу, чтобы подышать свежим воздухом.
Когда подходит наша очередь, мои ноги уже ватные, а голова плохо соображает. Врач – женщина лет пятидесяти в строгих очках с черной оправой – осматривает меня не очень нежно. Мне приходится прикусить нижнюю губу, чтобы не закричать. Она так бесцеремонно проводит осмотр, что, кажется, ковыряется даже в животе.
– Надо еще УЗИ сделать. Одевайся и давай на кушетку. Низ живота оголить, – грубо говорит она.
Я, как могу быстро, соскакиваю с ужасного кресла, натягиваю белье и топаю босиком через весь кабинет на кушетку. Мама следит за мной, как коршун, а мне приходится душить истерику, которая то и дело пытается прорваться наружу. Никогда еще меня так сильно не пугал осмотр у гинеколога.
Врач выдавливает мне на живот гель и начинает водить датчиком.
– Беременность примерно три-четыре недели. Судя по твоим месячным, все пять. Но плод маловат.
– Господи, – выдыхает мама. – Дура, – бросает в сердцах.
– Знаете, сколько их таких? – врач скептически кривит губы. – Глотнули свободы, а теперь не знают, что с ней делать.
– В наше время такого не было, – качает головой мама.
– Думаете сильно времена изменились? Это люди меняются. И не в лучшую сторону. Каждый день по две-три вот таких, – кивает на меня, – приходит. И на аборты целая очередь. Одевайся.
Она бросает мне на живот салфетку, которая тут же прилипает к гелю. Ее недостаточно, чтобы вытереться досуха, но я не решаюсь попросить еще. Я и так готова сейчас умереть или хотя бы просто стать незаметной. Хоть на минутку, чтобы перевести дух.
Сажусь напротив врача, которая быстро заполняет карточку.
– Срок для аборта пока подходящий. Или что? Оставишь? – смотрит на меня таким взглядом, от которого мороз пронимает до самых костей. – Папашка будет рад?
– Да какой там папашка? – фыркает моя мама. – Смех один. Чуть старше ее. Неблагонадежный. Бандюган какой-то.
– Он не бандюган! – осмеливаюсь спорить я, но от яростного взгляда мамы тут же затыкаюсь и смотрю на сплетенные на коленях руки.
– Конечно, аборт, – выносит мама приговор.
– Нет, пожалуйста, – всхлипываю я и смотрю на нее. – Мамочка, пожалуйста! Леша приедет. Он будет очень рад. Мы поженимся. Правда-правда. Вот посмотришь!
– Он должен был приехать несколько дней назад, – отрезает она суровую правду. – И где твой ухажер? Бросил тебя. Когда явится – непонятно.
– И явится ли вообще, – между делом бросает врач, подливая масла в огонь.
– А ребенок этот тебе всю жизнь поломает. Аборт, – кивает она врачу, а я, уронив лицо в ладони, разражаюсь рыданиями.
 
Глава 4
 
– Люб, ты бы поела, – мама заглядывает в гостиную.
– Не хочу, – шмыгаю носом, пялясь на спинку дивана. Лениво обвожу пальцем затертый узор на коричневой ткани и снова всхлипываю.