На исходе лета
Ему открывались все новые глубины в искусстве письма и в червях, которых он приносил сверху, и внезапно он осознал то, что, возможно, было очевидным для любого крота, знавшего это: в основе письма лежало упругое туловище червя. Чем в большем согласии пребывал крот с собой и с тем, что давало ему жизнь, тем легче и естественнее ему писалось.
— Но почему же ты мне об этом не сказал? — иногда хотелось спросить Бичену у Триффана, однако в глубине души он знал, каков будет ответ: хуже всего крот усваивает то, что ему все время твердят, а лучше всего — то, что познал на собственном опыте. Это относится и к письму, и к червям, и к жизни вообще. Этот урок Бичен никогда не забывал.
По крайней мере, теперь Триффан охотно отвечал на вопросы. Правда, он был так поглощен собственной работой и столь беспощадно обрывал Бичена, если ему казалось, что тот понапрасну отнимает время, что юный крот вскоре отучился спрашивать о несущественном.
Триффан неоднократно повторял на разные лады:
— Крот, который задает другому вопрос, не подумав сперва, или высказывает мнение, не пораскинув вначале мозгами, или пытается описать чувство, еще не зная точно, что это такое, тем самым неучтиво обходится с другими и оказывает им плохую услугу. С какой стати обременять кого-то собственной неразберихой? Возможно, тому по горло хватает своей собственной! К чему просить другого подумать за тебя? Ведь таким образом ты демонстрируешь, что не готов переварить мысли, которыми он с тобой поделится. Лень так же препятствует общению между кротами, как страх перед истиной, а поскольку они, как правило, шагают лапа об лапу, беседе грозит множество смертей. Помни об этом, крот, и ты убедишься в истинности моих слов, когда тебе придется столкнуться с другими кротами в будущем — особенно с теми, что живут не в Данктонском Лесу и плохо тебя знают.
❦
Итак, как-то раз Бичен, осмелившийся после длительных размышлений преодолеть несколько кротовьих ярдов, отделявших его от норы Триффана, принялся в почтительном молчании ждать, пока крот-летописец освободится. Наконец Триффан оторвался от своей работы и бросил на ученика дружеский взгляд.
— Да, Бичен? — спросил Триффан.
— Не покажешь ли ты мне, как правильно писать слово «почва»? — с сомнением в голосе обратился к нему Бичен. В написании этого слова, казалось, не было никакой логики, и оно имело много разных форм.
Триффан с минуту размышлял. По-видимому, этот вопрос порадовал его.
— Что касается почвы, тут ты не найдешь однозначного ответа, — ответил он, — так как постоянно меняется и сама ее природа, и взгляд крота на нее. Ощущения кротов меняются в зависимости от того, где они находятся, и это, естественно, отражается на их почерке. Точно так же меняется твой голос, когда ты нервничаешь, или твой нос, когда ты болен.
— Значит, нет правильного способа написать это слово?
— Отчего же, крот? Всегда есть правильный способ, просто он все время меняется. Проблема заключается в том, чтобы знать правильный способ в тот момент, когда пишешь это слово, — ведь он может измениться на протяжении одного предложения. Ты увидишь, что у Спиндла написание «почвы» изменяется очень незначительно — его подобные идеи не интересовали. А вот у Мэйуида написание этого слова меняется даже на протяжении самого слова, потому что это крот, вся жизнь которого связана с почвой. Он всегда умел лучше меня судить, что правильно в данный конкретный момент. Возможно, тебе стоит задать этот вопрос именно Мэйуиду. Всегда очень важно знать, у какого крота что спрашивать. Редко можно встретить такого, который хоть в чем-нибудь не разбирался бы лучше других, и кроту-летописцу следует помнить об этом. Не существует такого крота, у которого нечему было бы поучиться.
— Существует также много вариантов слова «тоннель», — заметил Бичен.
— Что же, так и должно быть, не правда ли? Было бы странно, если бы все тоннели оказались одинаковы. Знаешь, Спиндл как-то рассказывал мне, что в Библиотеке Священных Нор хранилась книга, посвященная исключительно местным изменениям слова «тоннель». Ее составил один библиотекарь после восемнадцати лет исследований «Системных Реестров». Это одна из книг, утраченных, когда пришли грайки. Правда, мне думается, что это не самая большая потеря…
Итак, прежние чувства неудовлетворенности и злости, обуревавшие Бичена, начали стихать. У него возникло такое ощущение, словно прошла гроза и ливень освежил воздух и землю. Оба крота продолжали свою работу, каждый в своей норе, но теперь их объединяло сознание важности цели. Бичену все больше раскрывался смысл текстов, и он все глубже постигал природу письма.
Иногда Триффан по собственной инициативе высказывал какое-нибудь предложение или давал совет. Большое значение имеет поза, говорил он, ибо крот не может хорошо писать, если задние лапы недостаточно устойчивы, а дыхание неправильно.
Бичен понял, что, говоря: «Хорошо писать», Триффан имеет в виду «писать слова, которые того стоят», а не просто почерк, приятный на ощупь.
— Боюсь, что мой собственный почерк не слишком изящен, но, видишь ли, я никогда этому не обучался. У Спиндла более четкий почерк, да и вообще он был более опрятным кротом. Боюсь, что ни один из нас не достиг изящества и красоты, подобных тем, которыми мы имели возможность любоваться в тоннелях Данбара. Крот, сочетающий в своем письме изящество формы с изяществом мысли, обязательно добьется результатов, которые принесут благо кротовьему миру.
Бичен не заметил взгляда, брошенного на него при этих словах. Это был взгляд крота-летописца, прекрасно сознающего силу своего ученика и довольного его скромностью. Если Бичен и думал в эти дни о том, что он Крот Камня, то не подавал виду.
Бичен сказал лишь:
— Мне бы хотелось увидеть старинные тексты, на которые ссылается Спиндл в своих записях и о которых ты сейчас упомянул.
— Возможно, когда-нибудь и увидишь, если не будешь тратить слишком много времени на пустые мечты! Тексты, которые Спиндл спрятал в Семи Холмах — а некоторые из них древнее текстов Вена, — безусловно ценны. Они включают все шесть Книг Заветных Камней. Я считаю, что они — величайшее рукописное наследие кротовьего мира. Однако помни всегда, что важнее всего не сам текст, а мысль, в нем заключенная.
— Но разве Заветных Камней не семь?
— Да, это так, но Книга Безмолвия, которая должна сопровождать последний Заветный Камень, так и не была написана. Почти все мы верили, что Босвелл именно тот крот, который напишет ее. Однако он ни словом не обмолвился на эту тему ни когда мы с ним совершали путешествие обратно в Аффингтон, ни позже, когда вместе со мной и Спиндлом он был на Семи Холмах, где мы оставили Заветные Камни на сохранение.
— Кто же из кротов напишет Книгу Безмолвия?
Триффан пожал плечами:
— Во всяком случае не я, это совершенно точно. У меня хватает мороки с тем пустячком, который я сейчас пишу. Нет, это должен был сделать Босвелл, и порой мне кажется, что, возможно, он написал Книгу Безмолвия и она ждет того часа, когда ее найдут, как Заветные Камни! Однажды их найдут и соединят, и, когда наступит этот день, кротовий мир познает Безмолвие, а быть может, и его Книгу. Меня к тому времени давно уже не будет в живых, а возможно, и тебя, Бичен. Ну все, крот, надеюсь, у тебя больше нет вопросов. Я устал, и к тому же мне еще нужно поработать…
— Еще всего один!
Рассмеявшись, Триффан устроился поудобнее. Трудные дни были позади, и теперь между двумя кротами установились дружеские, уважительные отношения.
— Спиндл иногда упоминает Звук Устрашения, и в твоих текстах это понятие тоже встречается.
На челе у Триффана проступили морщины, он помрачнел.
— Да, существует форма письма, называемая Звуком Устрашения. Ее мастерами всегда были грайки, хотя и сам Данбар владел этим искусством. Правда, он использовал Звук Устрашения в благородных целях, желая сохранить для потомства свои пророчества. У нас в Данктоне есть Грот Темного Звука, или Темных Созвучий, хотя немногие знают об этом, ведь он находится почти в центре Древней Системы — возле Камня. Мой отец хорошо знал туда дорогу, и у него было достаточно сил, чтобы разыскать этот грот.