Железная леди
Когда мистер Стенхоуп поднялся и обхватил меня рукой за плечо, сердце у меня ухнуло вниз от тяжести чужого веса. Боюсь, я согнулась дугой, будто перегруженные перила. Но почти сразу давление ослабло, и мы неуклюже проследовали к окну, где наш гость оперся ладонью о широкий подоконник и осторожно распахнул ставни.
Впечатление было такое, будто убрали нелепый деревянный занавес, открыв сказочную сцену в пьесе. Признаюсь, я никогда не рассматривала наш французский сад в регулярном стиле при лунном свете, поскольку не подозревала, что мне так понравится его вид. В ярком сиянии дня он представлял собой лишь беспорядочное нагромождение шток роз, гелиотропов, дельфиниума и львиного зева всех цветов радуги.
Но прохладная серебряная рука ночи остудила лихорадочный дневной лик сада, создав бледный пейзаж из неясных форм и мерцания света и тени – необыкновенно красивый и загадочный. Аромат цветов поднимался вверх нежным прозрачным куполом, который был почти ощутим.
Мы стояли в тишине.
Наконец мистер Стенхоуп заговорил:
– Когда я думал об Англии в студеной хижине афганской зимой, в жарких болотах Индии, я рисовал в своем воображении именно такую тихую, безмятежную красоту. Я думал о Беркли-сквер, чашках с чаем и бисквитах, о моих розовощеких племянницах в кружевных фартучках. И еще я думал о вас, Нелл, и меня не покидала уверенность, что, хоть сам я нахожусь в чужой стране под жестокими небесами, в грязи и пыли, в эпицентре неправедных битв, – где-то лондонский туман выплясывает сарабанду по булыжникам мостовой и в укромных палисадниках с розовыми кущами и где-то мисс Хаксли окружает своих воспитанниц нежной заботой.
– Так и должно было продолжаться, – выпалила я возмущенно, выдавая себя, – если бы не война, которая вырвала из той идиллической картины не только вас, но и меня! Когда муж вашей сестры, полковник Тёрнпенни, снова получил назначение в Индию, его семья поехала с ним, как обычно и делается. И в итоге оказалось, что у меня нет работы, а на рынке труда переизбыток гувернанток. Мне пришлось торговать тканями в универмаге, хотя я не слишком преуспела. Если бы не Ирен, мне, без сомнения, пришлось бы жить на улице и голодать. Жаль, что разочаровала вас, но я не могла по-прежнему работать гувернанткой. Мне удалось стать неплохой машинисткой, и вообще-то я приобрела ценный опыт, но теперь умение печатать на машинке – слишком распространенный навык…
Посреди моей речи он схватил меня за плечи, все еще немного наклоняясь ко мне, и в то же время, как ни странно, поддерживая меня. Трепещущее сердце, как птица в клетке, билось у меня в груди, когда он заговорил – стремительно, горячо, со счастливой уверенностью:
– Но я не разочарован! В том то и дело, Нелл. Я изумлен. Англии, которую я себе представлял, рисовал в дальнем уголке собственного внутреннего мира, скрытого от всех, больше не существует. Она осталась разве что в темном хранилище моих воспоминаний. Люди изменились, так же как и я. Изменились времена, изменились манеры. Я считал себя изгнанником, который не может вернуться. А вы, Нелл, показали мне, каким я был глупцом.
– Хорошо. – Мне трудно было принять, что я послужила стимулом для осознания ошибочности выбранного пути. – Это очень… вдохновляет… – Я решила броситься головой в омут, куда меня так явно приглашали, и добавила: – Квентин. – Ни за что не стану называть его Стеном, никогда.
– Видите, – сказал он с неотразимой улыбкой, – старые барьеры рухнули. Вы больше не гувернантка мисс Хаксли, а я не…
Прежде чем Квентин успел закончить, я прервала его:
– …не блестящий молодой дядюшка.
– Вот как вы обо мне думали? – спросил он.
Я покраснела в темноте, от всей души надеясь, что тающий лунный свет меня не выдаст.
– Мы все так о вас думали в той классной комнате. Племянницы вас обожали, как любые девочки в их возрасте.
Мистер Стенхоуп вздохнул, и его руки отпустили мои плечи. Я слегка покачнулась, с удивлением обнаружив, что нуждаюсь в опоре, поскольку внезапно разучилась держаться на ногах.
– Вы были немногим старше их. Поэтому не желаю слушать разговоры о том, что вы меня разочаровали, – заявил он, – скорее я сам разочаровал очень многих.
– Вы даже не дали им возможности разочароваться, ведь вы лишили их своего присутствия. Следует позволить родным увидеть вас снова и самим все решить, вместо того чтобы добровольно обрекать себя на изгнание.
– А вы, Нелл, – вы меня осуждаете?
– Я… не имею права.
– Забудьте о том, что раньше нас разделяли классовые различия! У вас есть свое мнение, это всегда было очевидно.
– Я не могу ничего сказать! Вы так… изменились, а кроме того, на самом деле я вас толком и не знала. И вы вели такую жизнь, которой я даже не в силах представить; возможно, кое-что меня даже шокирует. Но мне кажется, что вы сами себя судите, причем слишком строго. Езжайте домой! Повидайтесь с сестрами, старыми друзьями, племянницами.
– Подобные встречи растревожат настоящее осиное гнездо – начнутся расспросы о войне, о давно затянувшихся ранах. Больше пули я боюсь осуждения со стороны любимых мною людей.
– Осуждение иногда ранит сильнее выстрела, – признала я, – но одно я обещаю точно: что бы вы ни сделали, я никогда не подумаю о вас дурно.
Его руки снова сдавили мои плечи, да так крепко, что у меня перехватило дыхание.
– Благослови вас Бог! – произнес он глухим, напряженным голосом, от которого я и вовсе едва не лишилась чувств. – Если вы так говорите, мне больше нечего бояться!
Квентин опустил одну руку, но я по-прежнему не шевелилась, устремив взгляд вверх, в его бронзовое лицо, омываемое ледяным лунным сиянием. Он казался абсолютно знакомым и в то же время совсем чужим, и такой же я чувствовала саму себя.
В изумлении я ощутила, как он коснулся пальцами кончика моего подбородка и приподнял мне голову, будто хотел изучить в более выгодном свете скульптуру. Потом его лицо заполнило все видимое пространство. Я почувствовала дразнящее щекотание его бороды – будто по коже легонько провели щеткой… и потом его губы невесомо, словно лунный свет, прикоснулись к моим. Нежный цветочный аромат закружился вокруг меня могучим вихрем, я закрыла глаза и очутилась там, где не было ни низа, ни верха, где не существовало времени.
Не могу сказать, сколько длился этот момент – мгновение? минуту? вечность? Я чувствовала, что тону в благоухающем море неизведанных, но необычайно притягательных ощущений, и вцепилась пальцами в мягкие складки его ночной рубашки, чтобы удержаться на плаву. Я погружалась в водоворот, захлестываемая странными ласковыми волнами, которые щемили душу, и едва не задохнулась в этой взрослой игре в жмурки. Помню лишь странный внутренний трепет в груди, грозящий затопить меня целиком, если я немедленно не сбегу, и последующую оглушительную пустоту.
Я пришла в себя, только когда выскочила за дверь спальни, в коридор, мягко освещенный лунообразным шаром керосиновой лампы. Нарисованные на плафоне розы сияли, как живые, и на мгновение я прижалась внезапно похолодевшими кончиками дрожащих пальцев к теплой поверхности. При свете лампы я, спотыкаясь, пробралась в свою комнату, но ее стены, пусть приятные и знакомые, теперь будто душили меня. Мне хотелось выскочить на улицу и побежать в сад, но такое поведение выглядело непрактичным и привлекло бы всеобщее внимание, а я больше всего на свете хотела быть одна, совсем одна, как никогда раньше. Я бросилась обратно в коридор. Нет, я должна с кем-нибудь поговорить – конечно, с Ирен! Нужно срочно найти Ирен и рассказать ей, спросить ее… но нельзя же тревожить Ирен и Годфри в такое время и по такому поводу.
Я застыла в холле, дрожа, как заяц, замерший от испуга в ярком, безмолвном сиянии полной луны, – бежать было некуда. Затем мне пришло на ум мое давнее укрытие, и я распахнула дверь в комнатушку, служившую нам кладовкой для белья. Сверху пространство было ограничено скошенным потолком; в моем представлении он напоминал своды пещеры средневекового отшельника. Я ринулась вперед и захлопнула за собой дверь. В полной темноте и тишине я обхватила руками подушку, слегка пахнущую камфарой, и стала думать.