Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Поднял голову и увидел Клару. Она стояла на маленьком балконе и смотрела вниз. Скрылась из виду прежде, чем я успел помахать ей рукой. Банкет между тем шел своим чередом, и минут через десять уже Рубцов обнимал меня за плечи.
— Давай, Николаша, забацаем с тобой панораму, чтоб не хуже Бородинской! Что-нибудь эдакое, эпическое, чтобы благодарные потомки… Силушку в себе чувствую былинную, но одному не сдюжить. Вижу туманное утро на Калке, лики русских воинов, блеск солнца на обнаженных мечах…
Я с ним соглашался:
— Прав, Данилушка, прав, нужна новая живопись! Не лубок и не икона, а так, чтобы от сердца к сердцу…
Обнявшись на радостях, собрались было чокнуться, но Рубцова уже тянула к выходу какая-то женщина, так что композицию задуманного полотна обговорить не удалось. А жаль, я расчувствовался только что не до слез. Самое было время пропустить рюмочку наедине с собой, но моим вниманием уже владел вислоносый, сутулый малый. Представился коротко: «Савраскин, портретист». Поглядывая на стоявшую поблизости, обнаженную ниже естественных пределов спину женщины, обреченно произнес:
— Не кажется ли вам, коллега, что истинный художник должен страдать?..
Я тоже взглянул на даму в вечернем платье, однако страдательного позыва не испытал. Скотина, конечно, только не вольны мы выбирать приходящие нам на ум сравнения. И сны, неужели и за них мы в ответе? Представившаяся моему пытливому взгляду картина напоминала шпангоуты недостроенного парусного корабля. Женщина между тем навострила ушки, но портретиста продолжала игнорировать.
Савраскин что-то еще говорил, но мне было достаточно того, что я видел. Нагромождение предрассудков и условностей мешало двум любящим сердцам соединиться. Передо мной во всей своей красе разворачивалась трагедия человеческого непонимания. Восторгаясь творениями классиков, мы не видим те же сюжеты в обыденной жизни. Представил себе стоявшего рядом мужчину в костюме испанского гранда с рукой на эфесе шпаги. Взгляд прямой и надменный, губы кривит скрывающая страдания улыбка. Предмет его вожделений одел в белое с серебристым отливом платье, дал ей в руки веер. В глазах испуганной лани… — что же такое в них таится?.. — ну да, борющаяся с отчаянием надежда!
Шекспир взялся бы за перо, я прервал Савраскина на полуслове. Человек по натуре добрый, не мог ему не помочь. Слишком много выстрадал сам, чтобы не почувствовать его боль. Взяв несостоявшегося гранда под руку, подвел его к обладательнице вечернего туалета и с позаимствованной у работниц загсов интонацией произнес: совет вам да любовь.
Правда, несколько другими словами:
— Мне кажется, вам есть о чем поговорить! А я, с вашего позволения, удаляюсь…
Женщина взглянула на меня с таким испугом, что трепетная лань на ее месте тут же откинула бы копыта. Отпрянув, покрутила пальцем у виска. Вислоносый портретист не скрывал сардонической ухмылки. Похлопал ободряюще по плечу:
— Ничего, ничего, я слышал, шизофрению нынче лечат электричеством…
И поспешно покинул зал. Пораженный черной неблагодарностью, я пребывал какое-то время в растерянности. На дне бутылки на столе оставалось немного водки, я ее опорожнил. Странные люди эти художники, никогда не знаешь, чего от них ждать. Банкетный зал между тем успел порядком опустеть, у разграбленных столов кучковались только самые стойкие. Праздник кончился, пришло время собирать камни, возвращаться, надев смиряющие плоть вериги, в привычную, выбитую годами жизни колею. Закурил и начал дрейфовать вслед за портретистом к двери…
Клара возникла передо мной, словно чертик из табакерки.
— Уходите? А кто поможет увезти с выставки картины?..
Сказано это было вроде бы шутя, но шуткой не прозвучало. Смотрела на меня снизу вверх без уместной в таких случаях улыбки. А я смотрел на нее, и так стояли мы, глядя друг на друга, и думали каждый о своем. А может быть, об одном и том же, только если она думала о моем, я бы сильно удивился. Что такое экзистенциализм, понимал смутно, но происходящее было яркой его иллюстрацией.
 
— Вы ведь только стараетесь казаться веселым, правда? — спросила Клара, и опять без улыбки. — Я за вами наблюдала…
Не слабо! Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты…
Продолжала, не отводя глаз:
— Приняв вас за художника, я ошиблась…
Не отвел глаз и я.
— На вашем месте я не был бы так категоричен! Неужели заметно?
Клара кивнула. К нам, как к тихой пристани, попробовал пристать подвыпивший мужичок, но, человек тонкой нервной организации, сразу выставил перед собой ладонь:
— Понял, не дурак! Ухожу…
Оглядевшись, куда бы спрятаться, я отвел Клару в сторону.
— Очень жаль, мне всегда хотелось думать о себе, как о живописце. Люблю, знаете ли, работать по мокрому акварелью…
Клара, как в пейзажиста, в меня не верила.
— А к Рубцову зачем цеплялись?
— Он критически отозвался о моем друге Пикассо! Но конфликт исчерпан, решили писать на паях картину «Иван Грозный убивает сына Петра Первого»…
Если губ ее и коснулась улыбка, то мимолетно.
— Добрейшей души человек, мухи не обидит! Не говоря уже о том, что подкаблучник со стажем. Сюжеты батальных сцен черпает из выволочек, которые устраивает ему жена…
— Разве можно так о коллегах! — улыбнулся я, стараясь звучать укоризненно. Похвастался: — Сегодня, как пионер, совершил добрый поступок, правда, его не оценили…
— Вот как! А с какой стати вы потащили к собственной жене несчастного Савраскина? Они второй год не могут развестись, делят через суд детей и имущество, пользуются любой возможностью донести до общественности масштаб своих страданий. Между нами говоря, он большая зануда и хронический неудачник…
Мое небритое лицо вытянулось. Вот уж, как есть, дурилка картонная! Не зря говорят, что дорога в ад выстлана благими намерениями. Тысячу раз права законная Любка: не стоит приписывать другим собственные мысли и чувства. Мир, утверждал Хайдеггер, есть горизонт трансцендентной субъективности, что в переводе на русский означает: не просят — не делай! Кивнул бы портретисту, мол, сочувствую, и все дела, так нет же, полез исправлять допущенную судьбой несправедливость. А она не набранный на компьютере текст, правку внести не получится.
Пытаясь скрыть недовольство собой, неоправданно резко спросил:
— А вы, так надо понимать, вся из себя удачница?
— А вы… — помедлив, Клара продолжила тихим голосом, — вы, оказывается, еще и злой!.. Хотя кое в чем правы. Не важно, какие мы, художники, на самом деле люди, важно, какие пишем картины…
— И вы действительно думаете, что я злой?
Клара не ответила.
— Как вас зовут? Только, ради всего святого, не говорите, что Карл, шутка про кораллы и кларнет затрепана до лохмотьев.
Если честно, именно так я и собирался представиться. Вовремя прикусив язык, назвал свое имя. Предложил:
— А не выпить ли нам по случаю знакомства на брудершафт?
— Охотно, только я за рулем! — улыбнулась Клара. Бросила взгляд в сторону продолжавшегося из последних сил застолья. — Они скоро угомонятся…
Но возможности своих коллег недооценила. Разошлись художники с песнями и объятиями часа через полтора.
Аккуратно упакованные картины стояли в дальней комнате, оставалось перенести их в машину. Работали споро, будто всю жизнь только этим и занимались. Без лишних слов, просто бригада коммунистического труда на марше. Сходясь на встречных курсах, смотрели друг на друга и расходились, как в море корабли. Я брал те, что потяжелее, в массивных рамах. О содержании полотен судить не мог, в то время как их количество говорило о плодовитости автора.
По ночной Москве ехали молча, и, удивительное дело, молчание это было естественным и нисколько меня не тяготило. Не нужно было плести привычную чушь, а лишь лететь через освещенные желтым светом фонарей миры. Улицы города вымерли, и только неприкаянные души носились в поисках пристанища в их продуваемой ветром пустоте. На лице Клары лежал зеленоватый отсвет, и мне чудилось, что сидящая рядом ведьма уносит меня в межзвездное пространство. Не было ни печали, ни сожалений, а только светлая грусть по тому человеку, каким обретался я на затерянной на задворках Вселенной крошечной планете…