Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Маврикий посмотрел на него с интересом, если не сказать с уважением. Подошел, толкнул беса локтем, мотнул, приглашая в путь, кудрявой головой. В следующее мгновение я уже видел их идущими в сторону гор по черной, словно выстланной антрацитом дороге. У их подножья полосой клубился туман. Лившийся с беззвездного неба лунный свет творил волшебство, каждая капля его сияла крошечной радугой.
Две фигурки, гороподобная с переходящей в плечи головой и изящная, едва касавшаяся земли ногами, уменьшились в размере, но что меня поразило: в шагавшем между ними я узнал себя…
  
8
 
Призрачный лунный свет творил волшебство, каждая капелька тумана светилась. В это марево у подножья скалистых гор мы по черной, как антрацит, дороге и уходили. Сомнений не было, плечом к плечу с Маврикием и Гвоздиллой шагал я… Лежал с закрытыми глазами, пытался удержать в памяти тончайшую ткань сна, но от малейшего движения мысли она распадалась, оставляя после себя отчетливое чувство беспокойства. Зная, кем были эти двое, я не мог смириться с тем, что они вели речь о моей судьбе. Не раз и не два, погрузившись в работу над текстом, я продолжал ее в тяжелом, изматывающем сне, но никогда еще мои собственные персонажи не обсуждали, как сложится собственная моя жизнь. И если бы только обсуждали, а то едва ли меня не хоронили! В ушах стоял гудевший иерихонской трубой голос беса и вторивший ему колокольчиком Маврикия, но слов уже было не разобрать.
Это только в сказках утро мудренее вечера, на самом деле оно жестоко и не знает снисхождения. Распахивая настежь дверь, оно впускает в дом унылость бытия, стирает тряпкой обыденности трепетность ночных откровений. Если хочешь хоть что-то сберечь, от женщины надо уходить до рассвета, пока не стихло эхо слов и еще живы рукотворные миражи. Нет в жизни ничего тоскливее будничных человеческих отношений. Возвращаться в день с его бессмысленной суетой не хотелось. Клара спала, хотя, натура тонкая, могла и притворяться. Радости семейного завтрака после добротного воскресного секса были не для нее и уж точно не для меня.
Выбравшись из-под горы одеял, я быстренько оделся. В холодном воздухе студии витал горьковатый запах табака. Оно и естественно, Гвоздилло курил свои сигариллы. Начал шарить под топчаном в поисках обуви и замер: вот оно, безумие! Прокрался на цыпочках, держа в руках туфли, к двери, снял с вешалки плащ и только тут понял, что как последний трус убегаю. Рву когти, уношу ноги, дезертирую с поля боя. Ничего не украл, а чувствовал себя вором. Вернулся в полный рост к журнальному столику и подложил под дно бутылки завалявшуюся в кармане визитную карточку. Заказал их когда-то целую уйму и рассовал по всем возможным местам. Слаб был, тщеславен. Бросил взгляд на стоявшую на мольберте картину и прикрыл за собой входную дверь. Щелкнул ножом гильотины замок, но ничего от кровоточащей души моей не откромсал, оставил все необязательное со мной.
За немытым с незапамятных времен окном лестничной площадки лежал квартал домов, за ним начинался парк, показавшийся мне чем-то знакомым. Ночью узнать район я не мог, а теперь видел, что передо мной Сокольники, а значит, где-то рядом обретается разорившая семейное гнездо законная Любка. Перебралась с младшей мочалкой в квартиру покойной тещи, которая, надо отметить, меня любила. А может быть, зная с кем приходится делить кров и постель, жалела, что, вообще говоря, близко по смыслу. Не появлялся я здесь с самых ее похорон, но адрес помнил и как пройти знал. Впрочем, приезжать сюда не было нужды, деньги по договоренности клал на карточку, а то и вручал лично, встретившись с Любкой где-нибудь в кафе. Должно быть, со стороны мы смотрелись идеальной парой. Не старые, не позволившие себе разжиреть, ясный перец, что любовники. Милейшие, если не рассматривать вблизи, люди. Воспитанием дочки занимался по телефону, и еще вопрос кто кого воспитывал.
Живя в большом городе, мы мало чем отличаемся от крокодилов, думал я, сходя пролет за пролетом по лестнице, ползаем одними и теми же тропами. Коренной москвич, в большинстве районов города я никогда не бывал, а о некоторых и слыхом не слыхивал. В подъезде на первом этаже всеми оттенками серого лежала полутьма, день за окном выдался пасмурным и тоскливым. На шум шагов из своей норки выглянула консьержка, пробуравила посаженными близко к носу глазками. Он у нее был остреньким, суетная повадка — крысиной. Сильно небритый, в плаще с поднятым воротником, я ей сразу не понравился, но из дома вроде бы ничего не выносил, так что полицию пока можно было не тревожить. Смотрела на меня настороженно, как сталинский прокурор на врага народа.
 
Не знаю, что на меня нашло, только, достав из кармана руку, я сложил пальцы лодочкой и выставил вперед. Смиренно произнес:
— Спэа ми а дайм, плиз!
Знал, что не то что несчастных десяти центов, а и копейки не получу, но попросил. Какая ни на есть, а все практика на случай, если придется побираться в Штатах или Канаде, язык надо тренировать.
Консьержка отшатнулась от меня, как от прокаженного.
— Мерси, мадам, — поблагодарил я, шаркнув ножкой, — се тре жантиль а вотр па!
Это, кажется, было уже по-французски, в котором дальше «шерше ля фам» я не продвинулся. Открыл дверь на улицу и вдохнул полной грудью свежезагазованный воздух столицы. Побрел в сторону ближайшей станции метро, старательно обходя лужи. Должна же быть в моей жизни логика, даже если сам я нащупать ее не в состоянии. Скрытая под бессмысленной суетой, она присутствует в жизни каждого, и я тому не исключение. Сделав круг длиною в двадцать лет, я вернулся к тому, с чего начинал, но на этот раз уже без иллюзий и без Вареньки. Да и будущего, если верить ее словам, у меня тоже не было, что, впрочем, избавляет от необходимости беспокоиться о нем в настоящем, а только жить здесь и сейчас. Как тот карточный дурак, что заносит ногу над пропастью. В комнате тихо, лишь по жести подоконника барабанит дождь, Варенька хмурится, считает. Прибавляет к двадцати четырем двадцать, получается сорок четыре, и с этим ничего нельзя поделать. Вообще ничего!
Старушка смотрела на меня испуганно:
— Вам плохо?
Плохо было ей, маленькой и тщедушной, мне было никак. Так, перебирая из последних сил лапками, чувствует себя белка в бешено крутящемся барабане. Только и стоять, привалившись к стене дома, и держаться за сердце не стоило. Совсем не обязательно выставлять напоказ, что собираешься, как сказал Гвоздилло, умереть от инфаркта. Пугать бабульку, целуя ее морщинистую руку, честно говоря, тоже не следовало.
Боль постепенно отпустила, ее место заняла блаженная пустота. Казалось, потряси головой и услышишь громыхание горошин в погремушке. Добрался до дома, стараясь ее не замутить, постоял под душем, наслаждаясь теплом упругих струй. Сварил пельмени и уставился, работая челюстями, в поганый ящик. Варенька, должно быть, меня бы похвалила: прополоскать мозги в фекалиях для психического здоровья бывает полезным. Хотелось растянуться на диване и впасть в сытую нирвану, но надо было ехать, забирать брошенную впопыхах машину.
Делом это оказалось непростым. Попробовал прикинуть название улицы по карте, их, отходящих веером от трассы, было с десяток. Пришлось изрядно потопать ножками. Показавшийся огромным, торговый центр был довольно скромных размеров. Тачка стояла на том самом месте, где я ее оставил, точно под запрещавшим парковку знаком. Свезло так свезло, думал я, забираясь на сиденье, а то пришлось бы мотаться по штрафстоянкам, вызволять четырехколесное имущество. Завел мотор, принялся вытирать стекла тряпкой и только тут заметил прижатый «дворником» клочок бумаги. Думал, штраф, но оказалось, что на нем карандашом нацарапан телефон. Такие оставляют, когда хотят купить вашу машину.
Торопиться было некуда, Москва, по доброй традиции, стояла в пробках. Интересно, какие деньги предлагают за мою старушку, думал я, тыкая пальцем в клавиши мобильника. Ответил мне дребезжащий старческий голос. Поблагодарил за звонок и предложил без подготовки зайти на чашечку чая.