Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Он меня не торопил. Вытряхнул сигарету и принялся по привычке ушедших времен разминать ее в пальцах. Крошки табака сыпались на пол. Заметил походя, словно не придавал словам значения:
— Ты, помнится, жаловался, мол, достают тебя твои персонажи… — И в той же вальяжной манере заключил: — Правильно, между прочим, делают, заслужил!
Мои расширившиеся до естественных пределов глаза полезли на лоб. Джинджер, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Накажут тебя, как пить дать накажут, но особенно-то не переживай, у жизни на каждого поставлена мышеловка с индивидуальной наживкой…
Я аж захлебнулся от негодования. Да кто он такой, чтобы говорить подобные вещи! Что себе позволяет? Кому вообще какое дело, что со мной происходит! Я к нему, можно сказать, как к другу, с открытой душой, а он!.. Полез в карман, швырнуть в морду негодяя деньги за водку, но Джинджер был к этому готов, руку мою попридержал:
— Не кипятись, пойдешь отлить, сапоги прожжешь! Я ведь не просто так клювом щелкаю, я твой роман полистал…
Сунув в обрезанную банку из-под пива остатки выпотрошенной сигареты, вытряхнул из пачки другую. Поднес к ней, не спуская с меня взгляда, зажигалку. Этакий скучающий, пресыщенный жизнью сибарит. Зная, с кем имею дело, я ему не поверил. Врал, скотина, даже улыбочку издевательскую не потрудился с губ стереть.
— Возведенный во времена Крестовых походов замок, — продекламировал Джинджер, — стоял на вершине неприступного утеса. — Не удержался в рамках взятой на себя роли, похвастался: — Идеальная актерская память, воспроизвожу текст страницами. Хочешь, могу монолог Сократа?..
Я все еще ему не верил.
— Но как?..
Улыбка наглеца стала самодовольной.
— Элементарно, Ватсон! Когда бабки из кармана доставал, визитка и выпала. Как же, как же, член Союза писателей, лауреат каких-то там премий! Спишь, наверное, зажав карточку в кулачок, чтобы, проснувшись, не забыть, какой весь из себя знаменитый… — Стряхнул в банку пепел. —  Только вот что, Николай Александрович, я тебе скажу: сказочки твои для взрослых портят им жизнь!..
— Это еще почему?
Много всяких глупостей я наслушался от читателей, еще больше от критиков, но это утверждение было чем-то новеньким.
— А так! — сделал он жест рукой, свидетельствовавший о его артистическом прошлом. — Давая людям надежду, ты не думаешь о том, что им возвращаться в мир, где их поджидают несправедливость и жестокость. А это, старичок, больно! Идеалисты и романтики — самые вредные из тех, кто берется за перо, им, чтобы не баловались с чувствами человека, надо в раннем детстве отрывать руки. Живет он себе, в ус не дует, не подозревает, что необязательно погружаться каждый день без акваланга в гнусности окружающего бытия, а тут ты со своей писаниной. Посмотри, придурок, какой существует рядом восхитительный и красочный мир! В нем царят радость и любовь, и люди живут не мелочными интересами, а глубокими чувствами и страстями. В нем нет места посредственности, а зло наказуемо, и беззащитный человек, в силу тонкости отпущенной ему Господом души, начинает верить, что так оно и есть, а если нет, то может и должно быть…
Худое лицо Джинджера перекосила кривенькая ухмылочка.
— Только стоит ему захлопнуть книжку, — продолжал он, подражая тону опытных сказительниц, — как жизнь освежает его восприятие дубиной действительности из-за угла! Затертость пыльных чувств затыкает кляпом рот, от непотребства происходящего вокруг хочется реветь белугой, а еще надо зарабатывать деньги. Ими измеряется все. О них думают и говорят. Ради обладания ими продают себя и других, лгут, притворяются, совершают подлости. И до горемыки начинает доходить, что его элементарно кинули. Тогда он воздевает руки к небу и вопрошает: за что, Господи, ведь я в эту сказку поверил! Лучше уж жить скотом среди скотов, сирым и убогим, в толпе не различить…
— Но я… — попытался я вставить слово.
Джинджер поморщился:
— Ну, что — ты?.. Памятник надо поставить, в ножки поклониться тем, кто со страниц книг и экранов телевизоров выплескивает на голову обывателя потоки крови и говна! Встряхнется он по-собачьи, оглянется по сторонам и видит, что все совсем не так плохо и собственная его жизнь где-то даже удалась. Никто не грабит и не насилует, в руках стакан и кусок колбасы, что еще надо? Не говори слепому, что его любимая уродлива, не обманывай несчастных, будто со дна помойки виднее звезды! Жили себе, понурив голову, и ничего, так и будут жить…
 
Раздавил со злостью сигарету о край импровизированной пепельницы.
— Ав целом мне роман понравился! Особенно удался Нергаль, стоит, мерзавец, перед глазами, как живой…
Пожалуй, даже слишком, особенно в свете последних событий! Обвинения Джинджера были конечно же несправедливы, только что я мог ему возразить? Опубликовав текст, автор не вправе что-либо пояснять, а только покорно терпеть, когда его пинают ногами. Зная об этом не понаслышке, я тем не менее открыл рот и начал произносить какие-то слова, но очень скоро обнаружил, что говорю не о романе, а о себе, о том, что в последнее время со мной произошло. Как так случилось, не знаю, видно, наболело и прорвало плотину. Не хотел ведь рассказывать, а выложил все как на духу. Так поверяют сокровенное случайно встреченному попутчику, так лицом в колени матери утыкается обиженный ребенок.
Говорил спокойно, возможно даже рассудительно, как о чем-то виденном со стороны. О ночном визите месье, об обуявшем страхе, когда в пустом доме скрипнула половица, о том, как с листа бумаги шагнули в мою жизнь ангел и бес. Пожаловался на выходки и гримасы двуликого портрета, описал пейзаж под черным, беззвездным небом. Когда перешел к устройству замка и внешности его обитателей, Джинджер замахал рукой, заторопил:
— Читал, знаю!
Забыв о вальяжности и снобизме, метнулся за новой порцией снадобья к прилавку. Вернулся со стаканами в руках и снова вперился в меня взглядом. Слушал внимательно, но о предложении Нергаля я упомянул лишь вскользь, рассказывать язык не поворачивался. Сказал только, что получил от черного кардинала предложение, от которого нет возможности отказаться.
Джинджер рассмеялся, похлопал меня панибратски по плечу:
— Будь добр, не пересказывай мне содержание «Крестного отца»…
— Эх, если бы! В юриспруденции существует понятие обстоятельств непреодолимой силы, когда человек не властен над ситуацией, нечто похожее со мной и произошло. В омут затягивает, а сил сопротивляться нет… — Посмотрел ему в глаза: — Мне не вырваться!
Возвращаясь в прокуренный мир рюмочной, огляделся по сторонам. Потянулся за сигаретами.
— А сегодня с час назад повстречал в церкви апостола…
— Да ну? — удивился Джинджер, чиркая зажигалкой. — Я его отлично помню! Такой высокий, мосластый, с львиной гривой седых волос. Здорово он с камарильей Нергаля расправился.
Я не дал ему пуститься в воспоминания о том, чего он знать не мог:
— На мою просьбу о помощи старик ответил словами из романа! — Прикурил, поводил кончиком сигареты по краю обрезанной пивной банки. — Сказал, не по силам Господь испытаний не дает…
Глаза слезились от дыма, лицо единственного моего слушателя начало расплываться. На нем появилось выражение, какое бывает у людей, сидящих в ногах кровати умирающего.
— А что ты хотел услышать, — удивился он, — если разговаривал, по сути, сам с собой? Пугаешь себя и сам же боишься, строишь миражи и пытаешься потрогать их руками. Если это еще не психиатрия, то до нее уже недалеко…
Я вертел в пальцах полный водки стакан и раздумывал, не плеснуть ли ему в физиономию. Ругал себя, что все рассказал.
— А не пошел бы ты к чертовой матери!
— Хорошее предложение, — согласился Джинджер, — я бы с удовольствием, если ты покажешь дорогу…
И вроде бы ничего особенного не сказал, а мной вдруг овладела злость. Давно такого не было, чтобы все внутри вскипело. Придвинувшись к нему, прошипел:
— Если ты, сволочь, еще хоть раз выкинешь одну из своих шуточек, убью!