Давид Бек

Фатали приказал своему конюшему увести коней в его табуны, а казначею велел отнести подносы в ханскую казну.
Пестро одетые слуги поднесли прохладительный шербет из лимонного сока с плавающими в нем кусочками льда. Шербет в бокалах из китайского фарфора подавали несколько раз, чередуя с благоуханным кальяном. Несмотря на любезный прием и почести, оказанные армянскому князю, хан все же считал себя обманутым, лишившись сокровищ мелика Вартанеса. Какая досада, что он доверился Сюри, разве можно верить женщине! Разве первая женщина не обманула своего мужа, лишив его райского блаженства?
Так вероломно рассуждал хан, измышляя в уме способы удовлетворить свою жадность. Он был из тех людей, которым неведомо чувство благодарности, поэтому богатые дары князя Тороса не только не насытили его, но и повергли в бездну сомнений — сколько же у князя сокровищ, раз он смог столько ему уделить!
Хан только опечалился, увидев столь щедрые дары, они ведь говорили о наличии еще больших богатств, которые ни за что нельзя было оставлять в руках армянина.
Слуги принесли воду для умывания рук и стали готовить обеденный стол.
— Я и крошки не возьму в рот, пока не увижу на свободе пленных, — произнес князь Торос с холодком.
— Куда спешить? — заговорил со смехом хан. — Покушайте, отдохните, а в вечернюю прохладу, уезжая, заберете с собой пленных.
Однако князя Тороса не привлекал персидский обед, приправленный индийскими пряностями, а порой и ядом. Кроме того, ему и в самом деле не хотелось есть, хотя он был с дороги и проголодался. Это великодушное и любящее сердце угнетали мысли о состоянии пленных. Он желал пораньше увидеть их, узнать, кто умер, кто остался жив… Хан же старался выиграть время, чтобы освободить от цепей и привести в приличный вид этих несчастных, и он уже тайно отдал распоряжение одному из слуг.
Тем временем соглядатай, посланный меликом Франгюлом и Давидом Отступником, докладывал им о том, что происходит в шатре хана. Он рассказал, что Фатали любезно принял князя, был благодарен за пешкеш и распорядился вывести из тюрьмы пленных для передачи людям Тороса.
Каждое слово стрелой пронзало сердца меликов. Отчего хан вдруг так переменился, что перестал понимать собственную выгоду и не последовал советам преданных ему меликов? Итак, дичь не попала в расставленные силки. И все же внезапную перемену в настроении хана трудно было понять, на это должны были быть причины, очень заинтересовавшие Давида Отступника.
— А скажи-ка, Кафар, — спросил он, — заходил ли кто-нибудь к хану перед приходом князя Тороса?
— Одна из гаремных жен уединилась с ханом в его тайнике, — отвечал слуга. — А старый евнух, как цепной пес, сторожил вход, так что мне ничего не удалось вызнать.
Давид Отступник понял все — это наверняка проклятая Сюри, она и на этот раз чинит ему препятствия, вмешивается в его игру! Ярости и негодованию Отступника не было предела. Сколько надежд связывал он с дочерью, думал, она станет посредником между ним и ханом, будет исполнять все пожелания отца! Но все получилось наоборот. Обманутые надежды вызвали еще большее возмущение. Ему было ясно, почему Сюри поступает так. Он продал дочь за власть и славу, вырвал из христианской семьи и бросил в грязь мусульманского гарема и, что самое главное, — разлучил с возлюбленным, который находился сейчас среди пленных и которого ее отец старался умертвить любой ценой… Жестокий п немилосердный честолюбец полагал, что в дочери заглохнут естественные порывы, что в темном мраке персидского гарема она забудет обо всем, что когда-то было так дорого ее сердцу. Он не предполагал, что армянка может проявить столько силы воли и твердости характера. Не думал, что условия, в которых находилась ныне Сюри, сделают ее умнее и осмотрительнее и еще сильнее разожгут в сердце любовь к юноше, уже потерянному для нее…
Смятение Отступника не укрылось от острого взора мелика Франгюла. Он заметил, как растерялся этот жестокий, хладнокровный человек, услышав принесенные слугой вести. И все же Франгюл не мог поверить, что намерения хана изменились — он считал более вероятным, что, приняв подношения армян, хан пообещает Торосу освободить пленных, но потом велит заточить его. А чем смогли бы в этом случае помочь Торосу двести всадников и двадцать пять телохранителей, когда у хана было куда больше людей? В крайнем случае, произошла бы стычка, а Торос все равно остался бы пленником хана.
 
— Ты уверен, что хан распорядился о передаче пленных? — переспросил Давид Отступник у слуги.
— А как же, — отвечал тот с важным видом, — я своими глазами видел, как начальник тюрьмы получил приказ, открыл тюрьму и велел привести в порядок одежду пленных, пока их не увидел князь.
Слуга ушел, получив от меликов наказ по-прежнему сообщать обо всех новостях.
После его ухода оба мелика, словно пронзенные молнией, долго пребывали в ужасной растерянности. Каждый не находил слов выразить свое разочарование. До сих пор Франгюл полагался на хитрость и коварство мелика Давида. И был уверен, что этот клеветник с помощью своей влиятельной дочери осуществит их планы. А теперь какое-то смутное чувство подсказывало ему, что Сюри почти бесполезное оружие в руках отца, что он не имеет такого влияния на нее, как тщится показать, и что, похоже, дочь идет против его намерений. Кто была женщина, уединившаяся с ханом незадолго до приезда Тороса, как не Сюри? Кого еще из жен могла заинтересовать судьба пленных, как не ее?
— Не кажется ли тебе, что твоя дочь чинит нам препятствия? — спросил Франгюл Отступника.
Вопрос привел последнего в трепет.
— Не думаю, — ответил Давид после минутного раздумья.
— Тогда зачем она уединялась с ханом перед приходом Тороса?
— Я же давеча рассказывал тебе, что случилось этой ночью в гареме — одна из жен отрезала Сюри волосы. Наверное, моя дочь пошла к хану пожаловаться на нее.
Хотя ответ казался правдоподобным, в сердце Франгюла закралось сомнение насчет взаимоотношении отца и дочери. Он вспомнил, как утром Сюри сослалась на болезнь и не приняла мелика Давида. Кого, как не родного отца, захотела бы видеть больная дочь, у которой не было среди магометан ни родственников, ни друзей? И каким это чудом она так быстро поправилась, что тотчас же побежала к хану с жалобой? Все это выглядело довольно подозрительно. Отцу же все было ясно. Он знал о любви дочери к последнему отпрыску рода Шаумянов Степаносу, который был сейчас среди пленных и которого он всячески старался умертвить. Отступник знал также, что у Сюри хватит ума и смелости переубедить хана, рассказать правду о мнимых сокровищах мелика Вартанеса. И, наконец, вполне естественно, что Сюри захочет позаботиться об освобождении пленных. Что делать? Остается одно — сообщить хану, что обожаемая Сюри изменяет ему с одним из пленных, об освобождении которых так печется, и что она давно уже отдала сердце юноше, который когда-нибудь может отнять у него самую красивую женщину гарема и даже вернуть себе Генваз, с таким трудом доставшийся ему. Отступник готов был предать родную дочь. Но что бы это ему дало? Пленных бы не освободили, Степаноса умертвили, а Сюри либо удушили, либо с позором изгнали бы из гарема. Хан, несомненно, так бы и поступил. Но что выиграет от этого он сам? Вот что тревожило его. Не будь Сюри, кто станет считаться с Отступником из Татева? Если его и не любят, то, по крайней мере, боятся из-за грозного зятя. Потеряй он хана, он потеряет все. Хотя дочь никогда не помогала отцу, даже мешала ему, однако знал об этом только отец. Со стороны все выглядело иначе. Всем, и христианам, и мусульманам, казалось, что благодаря дочери Давид Отступник держит хана в руках. Почему бы не воспользоваться этим мнением наивных? Зачем собственными руками губить свое счастье?
Привычка лгать удержала его от искушения предать родную дочь — не во имя спасения ее жизни, а чтобы сохранить дружбу с семьей хана.
— Словам этих персов совсем нельзя верить, — с неудовольствием заметил мелик Франгюл, прерывая затянувшееся молчание.