Давид Бек

Стоял один из летних месяцев.
Фатали-хан покинул горячее плато Кафана и вместе со своим пастушьим племенем чалаби [17] перебрался на прохладные лесистые взгорья Пайтакарана [18], намереваясь провести там лето.
Была ночь. Густой мрак окутывал пастушьи палатки, только в шатрах, составлявших ханский гарем, светилось несколько разноцветных фонарей. Тихими, неслышными шагами оттуда вышли двое, укутанные в просторные накидки. Один шел впереди, другой сзади. Они немного отошли от шатров и растворились в темноте.
— Дай мне руку, госпожа, — сказал первый, по-видимому, мужчина, — дорога тебе незнакома, ты то и дело спотыкаешься.
— Спасибо, Ахмед, я сама, — отвечал печальный женский голос, — ты только показывай, куда идти.
Узкая тропинка, по которой они шли, местами терялась в зарослях кустарника. Колючие шипы рвали путникам одежду, царапали кожу, но они, казалось, ничего не чувствовали и продолжали идти вперед. Они прошли несколько расселин, миновали несколько спусков и подъемов и добрались до того места, где вогнутая по форме горная гряда образовывала некое подобие гигантской пещеры. Здесь, у входа в нее, храпели сторожа.
Женщина стала в стороне, а ее провожатый разбудил одного из них:
— Открой дверь, — едва слышно проговорил он.
Так называемая дверь представляла собой массивную плиту, закрывающую узкий проход в пещеру. Старик сторож, обладавший, по-видимому, незаурядной силой, навалился плечом и отодвинул плиту в сторону. Женщина плотно прикрыла накидкой лицо и шагнула внутрь. Ее провожатый, главный гаремный евнух, приказал сторожу охранять вход и никого не пускать. Тот с благоговением и почтением внимал ему.
В пещере царила тьма. Казалось, попадаешь в преисподнюю. Мужчина через несколько шагов остановился, ударил огнивом о кремень, зажег трут, потом серную спичку и засветил небольшой фонарик, который принес с собой. Пещера, бывший овечий загон, где в осеннее и зимнее ненастье прятались пастухи со своими стадами, летом обычно пустовала. В такое время года овцы не нуждались в темных удушливых пещерах, им полезнее была вольная жизнь в горах, на свежем воздухе. Мрачное убежище для скота ныне служило узилищем для людей. Хан держал здесь своих пленных. Это был настоящий лабиринт в самом сердце скалы, огромная впадина с запутанными и разветвляющимися ходами. Запах испражнений, отсутствие воздуха и света делали еще невыносимее это сырое и удушливое помещение.
Мужчина все еще освещал маленьким фонариком пещеру и ощупью продвигался вперед, а женщина следовала за ним. Наконец, они добрались до того места, где проход, расширяясь, образовывал грот. Перед ними открылось жуткое зрелище. Около двухсот арестованных группами по двадцать человек лежали на холодной сырой земле. Кольца длинной цепи охватывали шеи заключенных сзади, соединяя людей вместе, и запирались сзади на железные замки. Несчастные терпели невыносимые муки. Представьте себе двадцать человек, словно пришитых друг к другу. Приходилось вместе вставать, садиться, если же один ложился, пока другие сидели или стояли, он рисковал задохнуться.
Сердце женщины сжалось от ужаса и жалости, когда она увидела заключенных. В глазах потемнело, и она едва не лишилась сознания. Прислонившись к стене, женщина несколько мгновений стояла неподвижно, с трудом справляясь с волнением.
Свет фонаря разбудил несколько человек, они зашевелились, подняли голову и сразу легли, чтобы не тревожить соседей.
В той, что пришла к ним, трудно было признать женщину, скорее, она напоминала прекрасного юношу, каких много среди приближенных шаха. Едва она слегка пришла в себя, как ее провожатый сказал:
— Что ж, пора начинать…
Они подошли к группе мужчин, лежавших в глубине пещеры. Один из них был ранен. Женщина с состраданием сестры милосердия принялась перевязывать его рану. То был юноша, едва достигший двадцати лет. Ослабевший, истекающий кровью молодой человек, подобно погибшему на поле боя Ара Прекрасному [19], неожиданно возродился к жизни, едва волшебные пальцы Шамирам коснулись его тела. Рана была на голове: вражеская сабля глубоко рассекла темя. Женщина стала промывать и осушать ее чистой холстиной, потом Ахмед наложил пластырь, и рану перевязали. Все происходило в глубоком молчании. И никто не заметил, как во время перевязки бледные губы юноши с горячей признательностью прижались к руке его покровительницы. То было самым лучшим вознаграждением за труды. Она готова была обнять и поцеловать этого закованного в цепи узника, однако подавила свой порыв, поднялась и с грустью сказала юноше:
 
— Твоя рана уже достаточно исцелена, но я буду приходить каждую ночь, пока она не заживет совсем.
— Моя рана! — с горечью простонал больной. — Она неисцелима, она столь глубока, что вряд ли можно нащупать ее…
Его слова подразумевали сердечную рану. Женщина ответила:
— Я и ее исцелю…
В последний раз обратила она свои выразительные, полные слез глаза на юношу и стала обходить других больных. Все были ранены. Молодая женщина меняла повязки, мужчина накладывал пластырь. Как ангела-утешителя, женщину все встречали благословениями, словами благодарности и целовали край ее одежды. Жизнь этих мучеников, терпящих голод и жажду, зависела от нее. Не будь ее, они погибли бы в этой сырой, темной могиле.
Когда она уже всех обошла, спутник стал торопить женщину, но она медлила, словно некая тайная сила приковывала ее к зловонной пещере, воздух которой вызывал удушье. Она бы предпочла остаться здесь и целую вечность смотреть на прекрасного юношу, прикосновение губ которого все еще ощущала на своей руке.
Издали раздался звучный тягучий голос. То был утренний зов муэдзина. Женщина вздрогнула. Значит, она сильно задержалась в пещере и нужно торопиться, чтобы их не увидели. Свежий прохладный воздух несколько приободрил ее. Она прошла неузнанной мимо караула, приказала своему проводнику вести ее вперед и по возможности ускорить шаги.
— Не спеши, госпожа, — участливо произнес тот, — ведь ты и так измучена, а дорога предстоит трудная.
Все еще было темно — в народе эту борющуюся со светом тьму называют «адамовой тьмой». В небе мерцали звезды, и Арусяк [20], эта жеманница, только что показала свой нежный лик над горизонтом. Порой из кустов доносились птичьи трели, звучащие как увертюра к ожидаемому восходу светила. Все дышало радостью, всюду пробуждалась жизнь. Лишь у нашей героини лежала на сердце грусть, одна она не могла радоваться…
Разноцветные фонари у гаремных шатров все еще распространяли вокруг какой-то колдовской свет. Ни один из пологов шатра до сих пор не был откинут. Весь гарем был погружен в сладострастный сон. Войдя к себе в шатер, госпожа нашла чернокожую служанку тоже дремлющей, хоть и наказывала ей бодрствовать. Она не стала будить ее и прошла в спальню, стараясь не шуметь, чтобы не нарушить сон своего ребенка, лежавшего в подвешенной к потолку люльке. Она сняла с себя мужское платье. Потом осторожно откинула прозрачное покрывало, служащее младенцу защитой от москитов, посмотрела на его прелестное личико. Снова укрыв его, она стала готовиться ко сну. Роскошная постель из тончайших восточных шелков ожидала ее. Сама Астхик [21], пленительная и стройная, могла бы позавидовать ее восхитительному телу. Усталость с дороги, страх и переживания настолько утомили женщину, что она сразу же впала в забытье.
Прошло не более четверти часа, когда кто-то тенью метнулся к задней стенке палатки. Черное тело почти сливалось с ночной темнотой. Бесшумным звериным шагом человек подошел к одному из колышков шатра и сильной рукой вытащил его. Веревка ослабла, а вместе с ней и натянутое на нее полотно. Он подполз ближе к шатру и осторожно приподнял занавес, разделявший спальню госпожи от остальных помещений. В образовавшуюся щель с трудом могла бы пролезть кошка. Большая растрепанная голова кое-как просунулась в шатер. Свет горящей лучины вырвал из темноты уродливое обличье эфиопки. Она медленно вползала в палатку. Обнаженное по пояс тело уже находилось в спальне. Опершись на обе руки, похожие на длинные лапы орангутанга, она, подняв голову, стала пожирать глазами помещение. В этой позе эфиопка напоминала суку с обвисшими после родов сосцами. Не трогаясь с места, она стала внимательно прислушиваться к размеренному дыханию женщины, от ее острого слуха не ускользал ни единый звук: очевидно, то было дыхание спящего человека. По лицу чернокожей пробежала дикая ухмылка, толстые губы искривились, обнажив крупные белые зубы. Она осторожно прокралась в спальню. На ней не было другой одежды, кроме белой набедренной повязки. С сатанинской осмотрительностью подошла она к постели женщины и, точно злой дух, опустилась перед ней на колени. Занавеси в спальне были натянуты, было тепло и душно. Во сне госпожа откинула одеяло, обнажив прекрасную грудь и роскошные плечи, слегка раскрасневшееся лицо почти закрывали густые волосы, которые рассыпались по цветастой бархатной подушке. Черная бестия с неистовой свирепостью вглядывалась в ее лицо. Ноздри приплюснутого носа раздувались от беспокойного дыхания, на темном лице поблескивали белки глаз. Она походила на зверя, в когтях которого бьется жертва. Протянув вперед руку, она легким движением откинула волосы с шеи женщины, словно густые шелковистые кудри мешали ей совершить свое злодеяние. Только она подняла обе руки к шее госпожи и с диким бешенством приготовилась задушить ее, как вдруг в другом конце шатра раздалось: