Слишком хорошая няня (СИ)

Не то, чтобы я думала, что Александр будет ломиться и продолжать домогательства, но все равно мне немного тревожно.
Слышно, как на кухне открывается и закрывается холодильник, звон графина о стакан, шум воды. Потом шаги — по коридору мимо, с маленькой заминкой у комнаты Дины.
Затихают они в спальне.
Негромко начинает бормотать телевизор, включается вода в душе, выключается, а потом затихает и телевизор. И все. Тишина.
Заснул?
А мне не спится.
Занавески открыты, и в комнате слишком светло. Зимней ночью в Петербурге почти так же светло, как летней — от иллюминации и выпавшего снега. Даже через закрытые окна слышен шум неспящего Невского, иногда и вдоль канала проезжают машины, грохая крышкой водопроводного люка.
Наверное, летом тут вообще не уснуть из-за экскурсионных катеров, на которых гиды вещают про Храм Спаса на Крови.
Тихонько выбираюсь из-под одеяла и подхожу к окну.
Качаюсь вперед, прислоняясь лбом к холодному стеклу.
Вода в канале уже замерзла, но видно трещины, которые тоже скоро срастутся, их покроет снег — слой на слоем, и Северная Венеция заснет до поздней весны.
Отпираю замок и на цыпочках выхожу на кухню.
Здесь так тихо, что слышно как гудит пламя в колонке и сопит в своей комнате Дина.
Света достаточно, но я все равно включаю подсветку над раковиной и прислушиваюсь.
В глубине квартиры — мертвая тишина.
Стараясь не грохнуть дверцей шкафчика, достаю стакан, наливаю себе воды из графина.
Делаю несколько глотков, поворачиваюсь — и чуть не роняю его!
Александр стоит напротив меня с другой стороны кухонной стойки.
Как он так неслышно подкрался?
— Мне тоже налейте, пожалуйста, — говорит он низким полушепотом.
У меня подрагивают руки, пока я наливаю воду и подаю ему стакан. Он выпивает его быстро и жадно, в несколько глотков. Ставит на стойку и спрашивает:
— Не спится?
Мотаю головой.
Мелкими глотками допиваю свою воду, наблюдая за Александром краем глаза.
— Поставьте чайник тогда, что ли…
Он взгромождается на барный табурет с другой стороны стойки, и я подвигаю к себе такой же и щелкаю кнопкой чайника.
Мы так и сидим молча в полутьме — ждем, пока он вскипит.
Я из-под ресниц изучаю Александра.
Его темные волосы еще влажные и торчат как попало, так и тянет пригладить один самый идиотский вихор, вылезший из-за уха. Черно-серые клетчатые пижамные штаны, белая обтягивающая футболка.
Под ней видно литые мышцы груди и плоский живот. Фигура у него явно лучше, чем мне казалось из-за костюма. Под дорогими костюмами вообще очень легко скрыть пузо или слишком широкие для мужчины бедра — за это их модельеры и получают свой кусок хлеба с икрой.
Но тут все обстоит наоборот. В костюме Александр — просто массивный шкаф, а сейчас видно, что он весьма атлетичный и даже подсушенный. Не считая рук — бицепсы у него ого-го! Рукава футболки аж лопаются.
Хмурое обычно лицо сейчас расслаблено, жесткие морщины разгладились. Нос — с легкой горбинкой, словно его ломали, но хорошо поправили. В полутьме глаза кажутся темными, но я помню, что у них с Диной они одинаково серые.
Он задумчиво смотрит в стену и машинально барабанит длинными пальцами по столу.
Чайник пищит и выключается, и мы оба вздрагиваем, приходя в себя.
Быстро отворачиваюсь, пока он не заметил, как пристально я его рассматривала.
— Вам черный?
— С бергамотом, — отвечает он, и я бросаю в чашки два одинаковых пакетика.
Переставляю их на стойку и достаю вазочку с марципановыми конфетами.
И мы сидим и молча пьем свой чай в тишине.
Постепенно я расслабляюсь, опускаю плечи, перестаю думать о том, как это все неловко.
Даже достаю конфету из вазочки, разворачиваю — и понимаю, что не хочу ее.
Кладу на стол и придвигаю к Александру.
Тот смотрит на нее, потом поднимает быстрый взгляд на меня — и снова на нее.
Берет двумя пальцами и откусывает кусок.
Почему-то от этого мне становится так смешно и уютно, что я прячу улыбку в еще одном глотке горячего чая из чашки.
Александр смотрит мне в лицо, и его сурово сжатые губы тоже на мгновение теряют свою гранитную твердость. Они раздвигаются в стороны буквально на пару миллиметров — еще чуть-чуть, и он улыбнется!
 
Но вместо этого он ставит чашку на стойку и говорит негромко:
— Расскажи. Как так получилось, что ты совсем одна?
  
‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍20
 
Меня, конечно, изрядно удивляет, что Александр так непринужденно перешел на ты.
Но в себе я не чувствую ответного порыва. Здесь и сейчас, ночью на темной кухне старого петербургского дома, где когда-то вот так же заполночь сидели Ахматова и Зощенко, Шварц и Рождественский и еще много-много тех, кто приходил к ним в гости, фамильярничать не тянет.
Только вот так — слегка отстраненно, вполголоса.
Так правильнее.
И еще, вопреки логике — искреннее.
— Кто сказал, что я одна? У меня есть мама и бабушка. Есть друзья и подруги, — я улыбаюсь, вспоминая Вику и ее страдания у теплого моря. — Есть люди, с которыми можно сходить на балет, а есть те, с кем на шашлыки. Есть компания покататься на велосипедах и есть знакомые, с которыми интересно в отпуске. Мы можем и выпить, и в настолки поиграть, и все вместе помочь дочери-выпускнице наделать самых лучших «шпор». Я бы не назвала это — одна.
Александр делает глоток чая. Рассеянно, просто потому что в руках у него была чашка, а именно это делают с чашками.
— Но личной жизни у тебя нет, — говорит он. — Я про это.
Пожимаю плечами.
За мной не заржавеет снова дать ему жесткий отлуп. Но…
Родившаяся тут искренность — еще слабая, едва трепыхающаяся на сквозняке, кажется мне достаточно ценной, чтобы ответить правду.
— Так получилось. Серьезно.
Александр кивает мне — мол, продолжай, я слушаю.
Опускаю глаза, принимая его приглашение к откровенности.
— В институте у меня была разгульная жизнь, как у большинства, наверное. Знаете, этот веселый студенческий промискуитет, когда с зацелованными одним парнем губами бежишь на свидание к другому? Ну или меняешься с подружкой кавалерами на вечеринке, и те этого даже не замечают.
Александр хмыкает, но взгляд у него становится отстраненно-мечтательный. Он несколько секунд смотрит в стену мимо моего плеча — явно вспоминает свои веселые юношеские деньки.
— Замуж никто особо не спешил, так что выходили только по залету. Впереди было слишком много интересного, чтобы впрягаться в такой серьезный проект, как семья.
Вспомнить приятно. И каждый поклонник был ценен не сам по себе, а тем, что знакомил с новыми людьми, у которых были новые идеи, восхитительные задумки и планы.
— А потом? — спрашивает Александр, прерывая на этот раз мой полет в страну фантазий и воспоминаний.
— Ну, а потом… — я вожу пальцем по столу фантик от конфеты. Складываю его пополам, потом еще раз пополам. Формулировать сложно. — Потом как-то все поклонники рассосались и вдруг оказалось, что мужчинам я особо не нравлюсь… нет, не так! — прервала я сама себя. — Если спросить, то все отвечали, что я симпатичная, и они обязательно бы со мной замутили, если бы уже не было подружки, было время на романы, жили бы в моем городе… Но на самом деле я их не привлекала. На улицах ко мне никто не приставал, в компаниях всегда выбирали кого-то другого и даже в барах я была той, кому никогда не доставалось пары. Случайно.
— Не понимаю, — хмурит Александр тяжелые брови. — Ты же красивая женщина!
— Я тоже не понимаю, — беспомощно развожу я руками. Поднимать на него глаза почему-то стыдно, и я поглядываю искоса, из-под ресниц. — Сколько я стояла перед зеркалом — никакого страшного изъяна не находила. Наверное, виновато что-то более тонкое — во взгляде или поведении.