Иоанн Кронштадтский

К тому же в середине XIX века жизнь духовенства в уездном городе серьезно изменилась: ему требовалось все больше и больше денег. Его уже не устраивало, что прихожане в основном жертвовали на церковь не деньги, так как их у них и не было, а в основном продукты. А духовным нужны были именно деньги, которые шли на обучение детей, расходы по найму квартиры и питание, на покупку соответствующих общественному статусу предметов обихода и одежды. Духовным сословием овладевает «болезнь приличия», то есть стремление подражать дворянству — первому сословию, — причем во всем: правильно говорить, носить модную одежду, пить чай, шампанское, обустроить дом, принимать гостей, заводить прислугу и кухарок. Боязнь унизиться до сходства с простонародьем выражалась и в нежелании поддерживать с ним постоянные отношения, входить в их нужды и заботы, бывать в домах и принимать у себя. Молодежь духовная считала зазорным развлекаться на манер «простой толпы» — народными песнями и играми.
Сложившийся мирок провинциальной жизни кронштадтского духовенства всех устраивал — и приходских пастырей, и их церковное начальство… Но вдруг он стал давать трещину… Виной тому был новый священник Иоанн Сергиев. То ли ему все было внове, то ли он хотел соответствовать идеалу священника, сформировавшемуся у него в академии, при чтении и размышлении над творениями Отцов христианской Церкви и Священным Писанием, толи его «обожгла» действительность бездуховной жизни основной части прихожан собора… Но жить, как все, и служить, как все, он не захотел.
В ответ соборяне не однажды направляли жалобы на Иоанна в епархию и Синод, суть которых была в одном: Иоанн не такой, как они, а значит, подозрительный, наверное, себе на уме, а что у него там?.. При их разбирательстве правящий архиерей митрополит Санкт-Петербургский Исидор (Никольский) не упускал случая попенять священнику за его странные начинания, как чрезмерное, не по уму, усердие, отклонение от подобающей священнику модели поведения. Даже спустя десятилетия Иоанн Кронштадтский ощущал подобную несправедливость. В 1890 году он отмечает на страницах дневника, что все 30 лет, возглавляя митрополию, преосвященный Исидор обращался с ним холодно и резко, вызывая подчас обиду и слезы, и ни разу не встретил его «по-отечески, добрым словом или взглядом, а всегда унизительно, со строгостию и суровостию»[106].
Справедливости ради заметим, что ожидать иного отношения к себе со стороны правящего архиерея не только Иоанн, но и любой другой приходской священник просто-напросто и не мог. Во второй половине XIX столетия, как и прежде, епископы продолжали держаться мнения, что подчеркнутая строгость есть единственно правильный метод епархиального управления. Малейшие провинности духовенства сурово пресекались правящим епископом. За самые незначительные проступки священники и дьяконы ссылались в монастыри. Немало епископов пользовались среди духовенства дурной славой «деспотов», считались «бесчувственными, окаменевшими, безжизненными сердцами и душами». Мало кто из них стремился завоевать авторитет образцовой жизнью, человечностью и достойным отправлением богослужений. Архиереи синодального периода, даже и очень значительные, видели свою задачу в управлении верующими, а не в пастырском окормлении. Отсюда та непреодолимая преграда между епископами и низшим духовенством да и народом, что воздвигнута была и что остро ощущалась этими последними.
Что же касается Исидора, то возьмем его под защиту. Это был далеко не рядовой епископ, и не только «строгость» ему была присуща. После смерти в 1867 году московского митрополита Филарета (Дроздова) иерархи Русской церкви смотрели на Исидора, по выражению Антония Храповицкого, «как на своего отца». Он пользовался громадным нравственным влиянием и авторитетом. С его именем связана целая эпоха в жизни Церкви. Он был удостоен всех наград, присвоенных духовным лицам, включая патриаршие отличия: право ношения двух панагий и предношения креста в священнослужении. Профессор Петербургской духовной академии А. Л. Катанский так писал о нем: «…крайне сдержанный, в высшей степени спокойный до поразительной невозмутимости, ровный, вежливый в обращении, склонный к юмору, чуждый порывов к произволу и часто встречающемуся архиерейскому деспотизму (! — М. О.), глубоко проникнутый чувством законности, в высшей степени дальновидный; наконец, искренне сочувствовавший успехам духовной науки»[107].
 
Можно сказать, что Исидор был олицетворением победоносцевской эпохи[108]. Все знавшие его называли в качестве одной из основных черт его характера «полнейшее отсутствие желания прать против рожна». Он был «безучастен», помня о традициях синодального периода, вроде высылки из Петербурга обоих Филаретов (Московского и Киевского), и не встревал в вопросы общей церковной политики, подвластной государству.
Разные об этом времени остались свидетельства и мнения, но нельзя не прислушаться к тому, что писали иерархи православные. Вот, к примеру, рассуждение митрополита Флавиана (Городецкого): «Военных повышают за храбрость, профессоров за ученость, нашего же брата — за ничегонеделание, а кто много проповедует, горячится да пишет доклады, того, как беспокойного человека, оставляют подальше… За что меня сделали иерархом без академического образования? За то, что заметили во мне человека молчаливого и уступчивого. Государству не нужны сильные церковные деятели: оно терпит религию только в самых слабых дозах»[109].
Не вступая в какое-либо противостояние с государством и даже не помышляя об этом, Исидор усиленно занимался делами своей епархии. Хлопотал об обеспечении быта духовенства, о развитии благотворительности и церковно-приходского образования. Как ученый он занимался русским переводом Библии и вынес на своих плечах всю тяжесть ее издания. Но «ученость» его — это не синоним научных знаний и мировоззрения, это верность православному взгляду на мир, и здесь он был вполне «обычным». Именно ему принадлежит дурная слава гонителя российской науки. К примеру, по его настоянию в 1866 году «за изложение самых крайних материалистических взглядов», противоречащих религиозным представлениям о человеке и его душе, был наложен арест на книгу русского физиолога и мыслителя И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга». Более того, Исидор просил Синод сослать Сеченова «для смирения и исправления» в Соловецкий монастырь «за предерзостное душепагубное и вредоносное учение». Автора зачислили в число «неблагонадежных» и запретили ему читать «лекции для народа». Хотя спустя годы арест на книгу был снят, но до 1894 года она числилась в списках книг, запрещенных для хранения в библиотеках.
Записи в дневнике свидетельствуют, что была еще одна тема, постоянно обжигавшая Иоанна. Это чувство сословной приниженности и как ответная реакция — преследовавшее его годами чувство осуждения «богатых и праздных». Эти два чувства разрывали его внутреннее «я». Он ни на минуту не забывал, что его отец — дьячок, а не рукоположенный дьякон или священник, и что он стоит на очень низкой ступени православной иерархической лестницы. Сам Иоанн раз за разом пенял себе в дневнике за чувство стыда, которое пробуждалось в нем и мешало вести службу при виде лиц высокого социального положения, богатых и образованных. Возникало ощущение, что он «предает Христа» и Богородицу, внутренне съеживаясь из-за присутствия на службе «архиереев, протоиереев, разных чиновных — светских, военных, школьных, богатых и знаменитых»[110].
Он понимал, что, войдя в мир духовного сословия, он все больше и больше отдаляется от среды, в которой жили его отец и семья; и чем дольше он жил «новой жизнью», тем все менее ему хотелось — и он даже этого страшился — вернуться в прежнее состояние. Но его «низкое происхождение» бунтовало против тех, кто, как ему казалось, жил праздно и суетно, в пресыщении всем житейским, с влечением ко всему светскому и не по средствам. Конечно, то был не социальный протест, или, скажем так, — возможный социальный протест облекался в негодование по отношению к тем «знатным и сильным», кто жил не по Христовым заповедям.