Алиби

Мне же милее всего вода. Предвкушение начинается с того самого момента, как я схожу на причал «Эксельсиора», нарастает, когда я заселяюсь и меня провожают в номер. Коридорный, дожидаясь чаевых, ставит мой багаж, демонстрирует мини-бар, объясняет, как пользоваться термостатом и телевизором. А потом, зная, что это самый лучезарный момент из всех, — так уличный музыкант берет верхнее до, пока помощник его обходит зрителей с пустой шляпой-цилиндром, — он распахивает окно с видом на пляж. В комнату разом вливается поток приглушенных звуков — прибой внизу, игры детей, перебранки, — а с ними сочный грубый неповторимый запах соли, который плохо уживается с этой сонной ухоженной комнатой, ограниченной и ограничивающей, наполненной успокаивающим цветочным ароматом накрахмаленных хлопковых простыней, тщательно подобранных стиральных порошков и моющих средств. Морская лихорадка. Через пять минут, позабыв про джетлаг, я спущусь к морю. Я знаю, куда уложил плавки и пляжные шлепанцы. Дело к вечеру. Заплывы в этот час — прерогатива тех, кто живет на пляже, а не тех, кому нужно возвращаться в город, и не тех, кто до отказа набивает свой день осмотром достопримечательностей. Эти заплывы — вода теплая, пляж почти опустел, уборщики уже проходятся граблями по песку — могут затянуться до захода солнца. Именно в такие моменты меня настигает безраздельная иллюзия, безраздельная роскошь: я воображаю себе, что это мой город, мой пляж, мой дом.
Постигать Венецию лучше именно через Лидо. Венеция — город людный, и в жаркие летние дни погода там делается невыносимой: сирокко — пустынный ветер — вырывает воздух из легких. В жаркие дни в Венеции негде посидеть, разве что в ресторане, или в кафе, или на краешке раскаленного резервуара. И от толп не спасешься — они, как выдавленная из тюбика паста, проталкиваются по узким переулкам, соединяющим одну campo с другой. Да, вокруг море, но какой от него толк, если в такие дни до него даже не дотронуться? А вот на Лидо я могу провести полдня в отеле, на пляже или в большом бассейне, а потом сесть на катер и двадцать минут спустя оказаться на площади Святого Марка. После ужина запрыгнуть на тот же катер и почти сразу прибыть в «Эксельсиор».
А если я вдруг пропущу последний отельный катер и не захочу брать такси, можно сесть на последний вапоретто из Венеции, устроиться поуютнее и, как много лет назад, смотреть, как залитый лунным светом город у воды мерцает во тьме. Я облокочусь на леер быстроходного парома и буду разглядывать лагуну, следить, как приближается Лидо, пока не придет время высаживаться на Пьяццале-Санта-Мария-Элизабетта, как в первый мой приезд, когда я отправился сюда разыскивать канувшую роскошь и канувший мир. Я пройду по Гран-Виале к пляжу, сверну направо по любимой своей Лунгомаре и, если захочет того моя душа, двинусь дальше, за отель «Бэн»: вид на тихое Адриатическое море в ночной темноте иначе, чем ошеломительным, не назовешь.
Но может, я и не доберусь до променада, а решу остаться на Виале. На ней стоит несколько отелей, а еще есть тут большие оживленные траттории, где подают свежую рыбу, и много лотков с мороженым; местные сидят за столами, за которые набивается по три поколения, стулья их вылезают на улицу. Мне нравится гулять по Гран-Виале по вечерам, потому что она напоминает мне: сколько бы я ни тщился разглядеть призраков из мира конца XIX столетия, мир этот упорно от меня ускользает. Может, он сохранился только в книгах и в памяти, да еще в нашем коллективном воображении — в виде образов, которые наслаивались друг на друга с 1907 года, когда был построен «Эксельсиор»; потом — скачок в 1912 год, к публикации повести Манна; потом — к фильму Висконти 1971 года, а потом к опере Бенджамена Бриттена под тем же названием, это 1973-й. К ним, безусловно, добавляются воспоминания о моих приездах сюда; они витают над моими заплывами и прогулками по Лунгомаре. Пытаясь понять, почему мне так сложно дать определение этому чувству почти полного блаженства, которое никогда не оказывается достаточно полным, я вспоминаю пророческие слова Генри Джеймса. В Венеции, написал он в «Итальянских часах», важно «медлить, оставаться и возвращаться».
 
Вот почему мне нравится незамысловатость Гран-Виале с ее постоянно закрытым казино в фашистском стиле, рядом с которым проходит Венецианский фестиваль, обозначая конец каждого лета. Мне нравится контраст между Гран-Виале и великолепием двух отелей. Возможно, этот контраст мне необходим. Необходим, чтобы помнить: того, что я всякий раз пытаюсь здесь обрести, уже не существует, это просто отель, просто курортный городок. Помирившись с собственным веком, я вхожу обратно через сад, поднимаюсь по широкой лестнице и на долю секунды ловлю себя на мысли: а ведь это не я, это кто-то другой — кто-то, кто сейчас усядется на балконе, закажет бокал спиртного и, по крайней мере ненадолго, пока глаза его устремлены на горизонт, поймет, что желать в этой жизни больше уже нечего.
  
Площадь Вогезов
 
Даже сегодня, столько лет спустя, глаза хоть на миг, но почти что впадают в заблуждение, поверив, что, как бы ты ни забрел на огромный прямоугольник, носящий название площадь Вогезов, найти путь обратно тебе уже не удастся. Куда ни погляди, этот мини-Париж в сердце старого Парижа — и, возможно, самый прекрасный пример городской застройки на всем свете — будто бы поворачивается спиной не только ко всему миру, но и ко всему Парижу. Шагнул сюда — и время остановилось.
Ночью, когда площадь Вогезов затихает и движение останавливается, арочные проходы под Павильонами Короля и Королевы сливаются с темнотой, как и две узкие боковые улицы, запрятанные в северо-восточную и северо-западную оконечности площади, — улицы Франкс-Буржуа и Па-де-ла-Мюль. Выхода не видать, и невозможно не почувствовать, что ты вернулся в самодостаточный замкнутый на себя анклав XVII века: так вот основатели этой площади четыреста лет назад хотели замкнуться в Париже собственного изобретения — Париже, который возьмет от Парижа все лучшее, Париже, который тогда еще не был вполне изобретен, однако эта площадь его предвосхищала. Недавно здесь провели очень успешную реставрацию, и площадь стала так хороша, как не была уже три века, — она стала отличным примером того Парижа, каким он виделся его основателям во времена Старого порядка.
На площади Вогезов старый Париж становится почти ощутимым. В полночь, выйдя из «Амбруази» (в доме № 9) — одного из самых лучших и самых дорогих парижских ресторанов, расположенного в здании, в котором в 1612 году, по ходу освящения площади, останавливался Людовик XIII, — ты не просто оказываешься в Париже XVII века, но скорее в Париже, где XVIII и XIX столетия наложились на времена более ранние и поздние с той же сноровкой, с какой старые парижские фотографии Атже отбрасывают мутноватый отсвет на Париж в стиле Y2K. Может, шаги, раздающиеся в темных аркадах, и вовсе принадлежат не живым людям, а теням из прошлого — например, Виктору Гюго, который с 1832 по 1848 год жил в доме № 6 по площади Вогезов, или кардиналу Ришелье, который двумя веками раньше обитал от него по диагонали (в доме № 21), или безымянному бандиту, который захаживал в этот состоятельный район и терроризировал дам. Обернитесь — и, может, вы с той же отчетливостью разглядите удаляющийся силуэт известной куртизанки XVII века Марион Делорм (жила в доме № 11) — она возвращается домой под прикрытием аркад, или самого прославленного французского проповедника Боссюэ (дом № 17), или мадам де Рамбуйе (дом № 15), салон которой представлял собой справочник «Кто есть кто» Франции XVII века. Делорм некоторое время была любовницей кардинала Ришелье, но теперь ее сопровождает кардинал де Рец, один из самых женолюбивых мужчин Франции. Рец, ярый антимонархист, часто захаживавший на площадь Вогезов, был любовником одновременно и Мари-Шарлотты де Бальзак д’Антраг (из дома № 23), и герцогини Гемене (из дома № 6).
Многих аристократок, проживавших на площади и вообще в квартале Маре, называли précieuses [20]: у этих дам была преувеличенно утонченная, чрезвычайно высокомерная манера речи, которая, несмотря на отточенную деликатность вкуса и манер, совершенно не предполагала столь же отточенных представлений о нравственности. У них зачастую имелось по несколько любовников, и герцогиня Гемене не была исключением. Она любила буйного графа Монморанси-Бутвиль, который также был и любовником мадам де Сабле (из дома № 5) и которого после кровавого поединка на шестерых в 1627 году перед домом № 21, где жил кардинал Ришелье (который учредил смертную казнь за поединки), все-таки поймали и обезглавили. Та же участь постигла и еще двух любовников герцогини.