Олива Денаро
– Как-то не думала. Мы ведь и виделись-то всего пару раз.
– Он же тебя танцевать пригласил...
– За другую принял, – отрезала я.
– Мать говорит, он потому в столицу подался, что там у его дяди дело налаженное, а здешняя сонная жизнь, мол, ему не по нраву.
– Тем лучше для него.
– Да только, похоже, пришлось ему оттуда сбежать в одночасье, – жарко зашептала мне на ухо Мена, снова подсев ближе. – Вопрос чести!
Я вскочила, опрокинув стул. Поднялась и Мена. А тут ещё мать заглянула узнать, что случилось.
– Ничего, донна Амалия, я уже ухожу, – пролепетала Мена, заторопившись к выходу. – Мама ждёт вас в пятницу читать розарий.
– Спасибо, Мена, – ответила она, – но сама видишь: куда я пойду, с больным-то мужем.
У меня вырвался вздох облегчения: в последний раз я покидала тот дом бегом, будто воровка, пойманная на краже. Мне разом вспомнилось всё: палящее солнце, пустая площадь, пунцовый апельсиновый сок, перепачкавший белые брюки, и кровь, текущая по моим ногам.
Мена ушла, попросив кланяться отцу. А мы с матерью, стараясь держаться друг от друга подальше, словно боялись заразиться, остались в кухне готовить ужин.
22.
К мессе я сегодня иду одна: мать понесла отдавать простыни, что мы вышили к свадьбе Неллининой племянницы Тиндары, которая хоть и старше меня всего на год, уже выходит замуж, и весьма удачно. Правила мессы таковы: встать, когда священник говорит «встаньте», сесть, когда говорит «садитесь», приняв причастие, не пытаться языком отрывать липнущую к нёбу гостию.
При входе в церковь я накидываю белый платок и, перекрестившись, прохожу к скамье, где уже сидят остальные. Тиндара в новых туфлях и с высокой причёской в свои шестнадцать выглядит как настоящая синьора. Едва служба заканчивается, мы обступаем невесту, а Крочифисса засыпает её вопросами:
– Ну и какой он из себя, жених твой? На какого актёра похож?
– Не знаю... – мнётся, ломая руки, Тиндара.
– Не знаешь, красивый или нет? – уточняет Крочифисса.
Тиндара молчит, стыдливо опустив голову.
– Я его ещё не видела. Это ведь всё тётя устроила, – признается она наконец.
Мы, девушки, сконфужены: мы-то считали, что браки вслепую остались далеко в прошлом.
– Я подарю ему свою невинность, а он мне – положение, – оправдывается Тиндара, бездумно повторяя слова, которым её, должно быть, научила тётя-экономка. – На этом и строятся счастливые браки.
Мы не знаем, что ответить, и только Крочифисса выкладывает то, что вертится у каждой из нас на языке:
– И ты, выходит, даже не знаешь, толстый он или худой? Может, калека без рук без ног?
– Да как ты могла такое подумать? Он мне портрет прислал, в полный рост, – голос Тиндары дрожит. – Я проверила, всё на месте.
– Стало быть, любовь с первого взгляда по переписке? – смеётся Крочифисса.
– Но он хотя бы обеспеченный? – интересуется Розалина, делая вид, будто пересчитывает купюры.
– Торговый представитель. Серьёзный мужчина, – Тиндара, демонстрируя солидность жениха, с важным видом хлопает тыльной стороной правой руки по ладони левой.
– А если у тебя при встрече чувства к нему не возникнет? – робко спрашиваю я. – Ты ведь уже через неделю будешь жить с ним в одном доме, видеть и днём, и ночью...
– Чья бы корова мычала! Мы, знаешь ли, не тебе чета! – Тиндара мрачнеет, презрительно щурится. Подружки разом умолкают. – Это ты у нас парней на улице подбираешь, чтобы они потом тебе серенады под окном распевали да целовали прямо посреди площади, у всех на виду! А отцу здоровьем расплачиваться! Нет уж, мой будущий супруг – человек порядочный, он повода пересудам давать не стал: лучше, говорит, вообще не встречаться, зато потом моей невинностью и чистотой сплетникам носы утереть!
– Да я совсем не то хотела...
– Зато о тебе весь город судачит! Пино Патерно, слава Богу, каждая собака знает.
При звуках этого имени я вспоминаю его руки на моих бёдрах, запах его кожи, и заливаюсь краской.
Другие девушки окружают нас, как делают парни, когда ставят на бойцовых петухов: обступят и смотрят, как те задираются. Только и разницы, что сейчас посреди площади перед церковью – мы с Тиндарой. Две курицы из курятника.
– Бесстыдницы вы, что ты, что сестра твоя, – бормочет сквозь зубы Тиндара и идёт прочь, с ней уходят и Розалина с Крочифиссой. А я, оставшись одна, будто непарная пуговица, подхватываюсь и что есть духу мчу домой. Плевать на запреты: ноги несут сами по себе, а в голове вертится: Rosa, rosae, rosae... У меня против злых языков только два средства: латынь и быстрый бег.
Добравшись до дома, первым делом заглядываю в спальню, но отца там нет: кровать пуста, идеально заправленные простыни тщательно подоткнуты по углам.
– Па! – кричу я, а потом ещё раз, громче. Обойдя весь дом, возвращаюсь в спальню, сажусь на кровать, уперши́сь локтями в колени. Стоило бы, наверное, поискать во дворе, но я вдруг чувствую чудовищную усталость, словно отцовское безволие перекинулось и на меня. Ложусь на подушку, где несколько месяцев подряд лежала его голова, вдыхаю его запах. Потом, с огромным усилием поднявшись, всё-таки выхожу во двор. У оливы, надвинув шляпу на лоб, какой-то крестьянин поливает побеги водой из колодца. Я бегу ему навстречу, висну на шее, цепляюсь за него, как недозрелая маслина за ветку.
– Увидел в окошко, что пора подвязывать, – непринуждённо заявляет он. – Вот и встал.
23.
Его руки за столько месяцев бездействия снова стали мягкими, как у младенца. Подвязав зелёный стебель к вбитому в землю колышку, отец выпалывает несколько сорняков, осадивших побеги, растирает между пальцами молодой листочек.
– Слишком долго я дома сидел, – говорит он, опустившись на одно колено. – Давай, пошли.
– Куда? – смущённо спрашиваю я.
– Только платье выходное надень.
У меня не хватает духу сказать, что выходное платье лежит всего в паре метрах от нас, в старом школьном ранце, зарытом в землю под корнями оливы. Солнце стоит высоко, словно на дворе не осень, а ранняя весна. Отец уходит в дом и через полчаса появляется в воскресном костюме, выбритый и причёсанный, могучий и сильный, как греческие боги в книгах синьорины Розарии. Поддёрнув брюки на коленях, он садится на стул у двери и ждёт. Я бегу в комнату, достаю из шкафа жёлтую материну юбку, которую мы с ней на меня подогнали, но надеть я ещё не надевала, натягиваю, выхожу на порог. Отец поднимается, берёт меня за руку.
Мы идём по грунтовке к шоссе. Отец шагает с высоко поднятой головой, приветствуя каждого встречного, будто не приступ пережил, а вернулся богатым и счастливым из долгого путешествия. На площади полно народу: женщины, прикрыв головы платками или шалями, выходят из церкви после обедни и сразу отправляются готовить, их мужья собираются небольшими компаниями пропустить по стаканчику вина в баре или перекинуться в карты. Мы не спешим. Я отмалчиваюсь, отец каждому говорит «доброе утро». В ответ слышны приветствия, но стоит нам пройти, за спиной несётся шепоток. Цепляюсь за рукав его пиджака, останавливаюсь, оборачиваюсь:
– Куда мы идём, па?
– Сегодня ведь воскресенье, верно? А по воскресеньям покупают сладости, – отвечает он, не замедлив шага.
Я, опустив глаза, считаю камни на мостовой: может, тут их и бесконечное множество, зато, как в истории синьоры Терлицци об Ахилле и черепахе, не бесконечно количество шагов. В стеклянную дверь кондитерской бьёт луч солнца, внутрь не заглянуть. Я думаю попросить Мадонну, чтобы его не было за прилавком, но вместо молитвы начинаю бормотать склонения. Первое, единственное число: rosa, rosae, rosae, rosam, rosa, rosa. Если дойду до пятого, ни разу не сбившись, его там не будет. Первое, множественное число: rosae, rosarum, rosis, rosas, rosae, rosis. Ноги едва движутся, увеличивая число мелких, почти муравьиных шагов. Второе, единственное число: lupus, lupi, lupo, lupum... Отец берёт меня под руку, словно вобравшую в себя весь мой вес. А я продолжаю: lupum, lupe, lupo. На нас оборачиваются: ещё бы, воскресший из мёртвых отец с опозоренной дочерью идут воскресным утром купить сладостей у того, кто посягнул на её честь! Третье, единственное число: consul, consulis, consuli, consulem, consul, consule... Третье – самое сложное, потому и цена ошибки выше. Если не ошибусь в третьем, за прилавком будет стоять другой продавец, моя рука снова обретёт лёгкость, муравьиные шаги превратятся в жирафьи, как в той игре, в которую мы в детстве играли с Саро возле мастерской его отца, и мы вернёмся домой, чтобы подальше от чужих глаз отпраздновать исцеление и воскресенье. Третье, множественное число: consules, а дальше? Буквы плывут перед глазами: я успела всё позабыть, повторять бесполезно. Синьора Терлицци недовольно поглядывает на меня из-за кафедры, синьорина Розария отбирает звезду, мать наказывает...