Этот идеальный день
Ему позвонил советчик.
– Ты в порядке? – спросил он.
– Не думаю, Карл, – ответил он, – мне нужно лечение.
– Не вешай трубку, – сказал советчик, отвернулся и тихо что-то произнес в телекомп. Через секунду он повернулся обратно. – Можешь получить его сегодня вечером в семь тридцать, – сказал он, – но тебе придется пойти в медицентр в Т24.
В семь тридцать он стоял в длинной очереди, думая о Лайлак, пытаясь вспомнить точно, как она выглядела. Когда он подошел к лечебному блоку, ему в голову опять пришла мысль о сухом силуэте на камне.
Лайлак позвонила ему (она была в том же самом здании), и он пошел в ее комнату, это был запасник до-Объединенческого музея. Украшения из зеленых драгоценных камней висели у нее в ушах, камни сверкали вокруг ее розово-коричневой шеи, она была в длинной рубашке из сверкающего зеленого материала, который обрисовывал ее мягкую грудь. «Он подошел к ней, обнял и поцеловал – ее губы были теплые и мягкие, рот приоткрыт, – и он проснулся в темноте и разочаровании, это был сон, это был только сон.
Но странным и пугающим образом все это было в нем: и запах духов («парфюм»), и вкус табака, и звуки песен Спэрроу, и желание Лайлак, и злость на Кинга, и негодование на Уни, и жалость к Семье, и счастье от способности чувствовать, от того, что он жив и бодрствует.
А утром у него будет лечение, и все это уйдет. В восемь часов. Он включил свет, посмотрел на часы: 4-54. Чуть больше, чем через три часа…
Он снова выключил свет и с открытыми глазами лежал в темноте. Он не хотел потерять нахлынувшие ощущения. Болезнь это или нет, но он хотел сохранить возможность изучать их и радоваться им. Он не хотел думать об островах – нет, никогда, это действительно болезнь, – но он хотел думать о Лайлак и о встречах группы в комнате реликвий прошлого, и иногда, может быть, видеть сны.
Но через три часа лечение, и все уйдет. Он ничего не может сделать – разве что, случится еще одно землетрясение, а какие на это шансы? До сих пор все эти годы сейсмоклапаны работали отлично, и они будут работать так и в будущем. И какое землетрясение может отсрочить его лечение? Никакое.
Поскольку Уни знает, что он уже лгал однажды, чтобы получить отсрочку.
Сухой силуэт на камне пришел ему в голову, но он отогнал этот образ, чтобы думать о Лайлак, увидеть ее так, как он видел ее во сне, не тратить зря три часа настоящей жизни. Он забыл, какие необычные были у нее глаза, какая милая улыбка, ее розово-коричневую кожу, как трогательна была ее серьезность. Он забыл так ненавистно много: удовольствие курения, восторг расшифровки Французского…
Воспоминание о силуэте листа вернулось к нему, и он стал думать о нем, с раздражением силясь понять, почему сознание так прицепилось к этому листу? Ему хотелось избавиться от него раз и навсегда. Он вернулся мыслями к странно незначительному моменту, когда увидел лист со сверкающими на нем каплями коки, увидел свои пальцы, поднимающие лист за черенок, и другую свою руку, державшую свернутую обертку из фольги, и сухой серый овал на черном, мокром от коки камне.
Он пролил коку, а там лежал лист, и камень под ним был…
Он сел в кровати и стукнул ладонью левой руки по правому рукаву своей пижамной куртки. «Христос и Веи!», – произнес он в испуге.
Он встал до первого сигнала, оделся и убрал постель.
Он первым пришел в столовую, поел и попил и вернулся в комнату с оберткой от пирога, которая, сложенная, но не примятая, лежала у него в кармане.
Он развернул обертку, положил на стол и разгладил рукой.
Он аккуратно перегнул квадрат фольги пополам, а половинку сложил еще втрое. Он хорошо пригладил свернутую обертку и приподнял ее; прямоугольник фольги был тонкий, несмотря на свои шесть слоев. Слишком тонкий? Он снова положил фольгу на стол.
Он пошел в ванную, и из мешочка первой помощи взял вату и рулон пластыря. Он принес все это на стол.
Он положил слой ваты на свернутый кусочек фольги – слой ваты, меньший по площади, чем фольга – и начал заклеивать сверху вату и фольгу большими перехлестывающими полосами пластыря телесного цвета. Концы полос он слегка, некрепко, приклеил к столу.
Дверь открылась, он обернулся, закрывая то, что делает, и пряча рулон пластыря в карман. Это был Карл КК из соседней комнаты.
– Ты готов завтракать? – спросил Карл.
– Я уже, – ответил он.
– О, – сказал Карл, – увидимся позже.
– Верно, – сказал он, и улыбнулся.
Карл закрыл дверь.
Он закончил наклеивать пластырь, затем оторвал концы полос от стола и отнес повязку, которую сделал, в ванную.
Положил повязку фольгой вверх на край раковины и закатал рукав.
Он взял повязку и аккуратно приложил фольгой к внутренней стороне руки, в том месте, где ее должен будет коснуться инъекционный диск. Прижал повязку и прочно приклеил выступающие части пластыря к коже.
Лист. Защита. Сработает или нет?
Если сработает, он будет думать только о Лайлак, не об островах. Если он обнаружит, что думает об островах, то скажет своему советчику.
Он опустил рукав.
В восемь часов он встал в очередь в лечебный кабинет. Он стоял, скрестив руки на груди, держась ладонью за то место, где под рукавом была повязка – чтобы согреть ее, на случай, если инъекционный диск реагирует на температуру.
«Я болен. – думал он. – Я заболею всеми болезнями: раком, оспой, холерой – всеми. На моем лице вырастут волосы!»
Он сделает это только один раз. При первом признаке, что что-нибудь не так, он скажет советчику.
Может быть, и не сработает.
Подошла его очередь. Он закатал рукав до локтя, вставил кисть в окаймленное резиной отверстие лечебного блока, а затем оттянул рукав до плеча, одновременно пропихивая руку дальше.
Он почувствовал, как сканер нашел его браслет, и легкое давление инъекционного диска на ватную повязку…
***Ничего не произошло.
– Ты уже все, – произнес член за его спиной. На блоке снова горел синий огонек.
– Ox, – сказал он и опустил рукав, вынимая руку.
Ему надо было идти прямо на поручение.
После обеда он вернулся в свою комнату и в ванной снял повязку. Фольга не была повреждена, но кожа тоже не бывала поврежденной после лечения. Он оторвал слой фольги от пластыря.
Вата посерела и свернулась. Он выжал повязку над раковиной, и из ваты брызнула струйка прозрачной жидкости.
Осознание приходило, с каждым днем все больше и больше.
Вернулась память, с более жесткими, горькими деталями.
Вернулись ощущения. Негодование на Уни превратилось в ненависть, влечение к Лайлак переросло в неутолимый голод.
Опять он играл по-старому: был нормальным на поручении, нормальным с советчиком, нормальным со своей подружкой. Но день ото дня этот обман все больше раздражал его, злил, все труднее становилось притворяться.
В день следующего лечения он сделал новую повязку из фольги, ваты и пластыря и опять выжал из нее несколько капель прозрачной жидкости.
На подбородке, щеках и верхней губе у него появились черные точки – начали расти волосы. Он разобрал свою машинку для стрижки, проволокой примотал одно лезвие к ручке и каждое утро до первого сигнала мылил лицо и сбривал черные точки.
Каждую ночь ему снились сны. Иногда во сне наступал оргазм.
Это все больше и больше сводило с ума – притворяться спокойным и удовлетворенным, смиренным и хорошим! В Марксово Рождество он бежал трусцой по пляжу, а потом помчался, помчался прочь от членов, которые трусили вместе с ним, прочь от загорающей, жующей пироги Семьи. Он бежал, пока берег не сузился и пляж не превратился в мелкий и острый камень, и он бежал по камням и скользким древним развалинам. Потом он остановился, и один, обнаженный, между океаном и парящими утесами, сжал руки в кулаки и стал бить ими об утесы, крича «Бить их» чистому синему небу, и крутил и рвал неуязвимую цепь своего браслета.
Шел 169 год, пятое мая. Шесть с половиной лет было потеряно. Шесть с половиной лет! Ему тридцать четыре. Он в США 90058.