Белый Север. 1918 (СИ)

Как пресечь это, как предотвратить сопротивление иностранным войскам? Застрелить Донову? Но тогда латыши убьют Максима, а после откроют огонь по рабочим. Черт с ней, с его жизнью, но как же скверно будет начинать с кровопролития, да еще такого напрасного…
Наборщики хмуро переглядывались и медленно укладывали литеры. Метранпаж заглядывал им через плечо, почти у каждого находил ошибки и заставлял переделывать. Работа не спорилась — типографы всегда набирали текст с машинописного листа, а не со слуха. Но, похоже, дело было не только в этом. Люди не хотели выполнять этот приказ.
Максим лихорадочно соображал. Плохо, что не его смена, там он со всеми перезнакомился, а среди этих только одного парня знал, здоровяка Леху. Что им сказать? Про судьбы Отечества, гражданский долг, битву за свободу? Не то! Большевики приведут страну к гибели? Так то когда еще. Надо, как Донова — о том, что этим людям важно прямо сейчас…
Максим выступил из-за занавески. Один из латышей повернулся и взял его на прицел.
— Тройные премиальные она обещает, — обратился Максим к наборщикам. — А жалованье мы когда в последний раз видели? Сколько уже тех обещаний выслушали, одно другого слаще?
Все прекратили набор и смотрели теперь на него.
— Три месяца с хлеба на квас перебиваемся, — повысил голос Максим. — У Лехи вон жена в прачки пошла, чтоб семью кормить. Потому что хоть не платят ни шиша, а уйти со службы нельзя — мигом под мобилизацию загремишь. Такую вот нам большевички принесли свободу!
Белоглазый латыш плавно оттянул затвор, досылая патрон.
— Не стрелять! — приказала Донова. — Товарищ Молот…
Максим понял внезапно, что она обращается к нему.
Что? Какой еще товарищ Молот?.. А, не до того! На него глядят прямо сейчас два десятка глаз — не считая нацеленных стволов в руках латышей.
Максим сосредоточился:
— Чего еще нам наобещали большевики? Мира и хлеба? А что принесли? Войну и голод!
Внезапно здоровяк Леха вскочил с места, опрокинув ящик с литерами — кусочки металла рассыпались по полу. За ним — медленно, неуверенно, но все же — начали подниматься другие.
Донова подскочила к Максиму, схватила за плечи, развернула к себе, закричала прямо в лицо:
— Да что ты творишь, товарищ Молот⁈ Мы думали, ты погиб, а ты… Ладно, после. Теперь помоги! Британцы прошли Мудьюг! Нужно напечатать призыв, нужно отстоять Архангельск!
Девушка вцепилась в него так, что даже сквозь плотную ткань пиджака было больно. Максим схватил ее за запястья и оторвал от себя. Что дальше? Оттолкнул — осторожно, чтобы она не упала и латыши не открыли огонь.
Здоровяк Леха выкрикнул за спиной:
— Жалованье наше где⁈ Чем мне детей кормить?
Наборщики поддержали его:
— Поперек горла уже ваши обещания!
— Большевики хуже англичан!
— Да что там, хуже царя!
— В раба превратили рабочего человека!
— Вали отсюдова, пока цела, подстилка большевистская!
Максим и Донова не отрываясь смотрели в глаза друг другу.
— Да что с тобой, Максим? — выдохнула Донова. — Господи, это же… предательство. Почему⁈ За что ты так со мной?
О чем она говорит? Не важно, разберемся позже. Сейчас главное — обойтись без кровопролития. Максим краем глаза отметил, что руки стоящих за его спиной людей тянутся к карманам. Что у них там — пистолеты, кастеты, ножи? Оба латыша, не меняясь в лице, держали толпу под прицелом.
— По своим, по рабочим людям стрелять прикажешь, Маруся?
Донова тяжело дышала. С ответом она не нашлась.
— Вам не удержать Архангельска, — продолжал Максим. — Нет здесь вашей власти. Никто за вами не пойдет. Вы проиграли. Забирай своих латышей и уходи.
Надо бы ее арестовать, но тогда точно начнется стрельба, латыши пощады не просят и не ждут.
— Уходи, — жестко сказал Максим. — Ты можешь еще успеть скрыться.
— Предатель! — выплюнула Донова ему в лицо, резко развернулась и вышла. Латыши синхронно шагали за ней.
Рабочие, постепенно остывая, разошлись по типографии. За станок никто больше не садился. Седой метранпаж, покряхтывая, собирал рассыпанные по грязному полу литеры.
 
* * *
В дельту Северной Двины вошли десятки кораблей. Многие из них были раскрашены безумным, нелогичным, вырвиглазным образом — словно бы ими дали поиграться художнику-абстракционисту. От этого их строгие мощные силуэты не воспринимались глазом. Позже Максим узнал, что в том и был смысл — это называлось «ослепляющий камуфляж», и разрабатывали его действительно художники-абстракционисты.
Стройные ряды иностранных воинов шагали от пристани по Троицкому проспекту. Возглавлял шествие шумный оркестр, одних только барабанов в нем было пять штук.
Около половины десанта составляли англичане. Над двумя отрядами поменьше реяли французский и канадский флаги. Флаг четвертого отряда был совсем странным — на четверть британский юнион джек, остальное пространство хаотично усеяно разноразмерными звездами; оказалось, сюда каким-то образом занесло австралийцев. Ждали еще американцев, но их десант задержался — теперь он должен был прибыть через месяц.
Каждый союзный отряд носил форму своего оттенка: горчичного, оливкового, хаки. Французы были одеты в серо-голубое; после Максим узнал, что этот цвет носит романтическое название «блю оризон» — «голубой горизонт». Канадцы щеголяли коричневыми кожаными жилетами. На многих были какие-то перевязи, патронные сумки, разгрузочные жилеты. На головах — фуражки, лихо заломленные набок береты или каски с широкими, как у дамских шляпок, полями. На ногах обычно не сапоги, а высокие ботинки на шнуровке. Все это выглядело стильным, удобным и эргономичным — куда более, с точки зрения Максима, современным, чем снаряжение русских солдат, которых ему доводилось видеть.
Места для публики на самом проспекте осталось мало, но люди толпились на набережной и прилегающих улицах, смотрели через решетки оград, забирались на крыши домов. Некий местный художник принёс мольберт и старательно зарисовывал прибывающих союзников. Настроение царило праздничное, все надели лучшее, что у них было. Нестройные, но искренние приветственные выкрики не смолкали.
Власть большевиков в Архангельске пала за считанные часы, почти без сопротивления. Три тысячи штыков без боя сдались пяти сотням восставших. Молва сильно преувеличила численность союзного десанта — ходили слухи, что высадится более 9000 интервентов. Максим хохотнул про себя — over 9000, и тут же пожалел, что не с кем поделиться этой шуткой. В действительности высадилось две тысячи солдат и офицеров; на параде все они имели бравый вид, однако скоро выяснилось, что в Россию направляли в основном контингент второго сорта — едва оправившийся после ранений и формально пригодный только для несения гарнизонной службы. Так что получилось, что большевики оставили город главным образом из-за слухов. Британцы взяли Мудьюг, расстреляв его артиллерию с гидропланов — защитники острова сдаваться отказались. Красные капитаны затопили в фарватере два ледокола, пытаясь перекрыть путь союзникам, но не достигли успеха. Попытка распространить призыв к борьбе с захватчиками провалилась, командующий войсками РККА Кедров случайно оказался в Москве — и далее большевики не думали о борьбе, только бежали, спасая собственные шкуры. Это им чаще всего не удавалось, настрадавшиеся от них обыватели создавали отряды преследования. Максим видел, как большевиков вели по улицам — избитых, связанных. Архангельская городская тюрьма переполнилась за один день.
Союзники вошли в уже празднующий освобождение город. Максим стоял в толпе, но ее радостным настроением заразиться не мог. Его мысли занимала Маруся Донова — вернее, то, что она успела сказать.
С самого начала Максим поражался доверчивости и беспечности заговорщиков. Того, что он принес золото и документы, да еще заочной рекомендации от «Союза возрождения России» с лихвой хватило, чтобы начать безоговорочно ему доверять. Не только простоватый Миха, но и Чаплин с Чайковским спокойно обсуждали с ним и при нем свои планы, сообщали адреса складов с оружием, которое планировалось раздать населению, и имена красных командиров, поддержавших идею восстания. Максим думал всякий раз, что будь он двойным агентом, заговор удалось бы придушить в зародыше. И вот, оказывается, товарищ Ростиславцев двойным агентом и был — тот Ростиславцев, который исчез неведомо куда перед явочной квартирой в Вологде, и тут же его место занял растерянный путешественник во времени.