Пылающая для Древнего. Пламя (СИ)

Это странная болезнь расползалась по нашей земле очень медленно, забирая с собой только маленьких детей-эрнов. С первыми признаками хвори детей сразу размещали в тесных бараках с такими же больными, как они. Болезнь будто сжирала их заживо изнутри, заставляя мучиться в предсмертной агонии. Эрны не могли ничего сделать, только предать их истинному огню. Быстро, без боли прекращая мучения. Взглянула на застывшую женщину в дверях.
— Я не пойду туда, Фива, не переживай.
После сжигания их тел до площади доносилась ужасная вонь, а чёрный дым клубами поднимался к небу. Я никогда не доходила до этих бараков, но слышала, что в них творилось. Однажды всё же мне пришлось увидеть часть того ужаса, что был скрыт от наших глаз. Воины везли на тележке измученных болезнью плачущих детей к очередному бараку, где их боль закончится в одночасье.
После увиденного я не могла есть, спать, работать. Они мне снились. Детские крики. Плач. Мольбы. Если бы не брат и Фива, возможно, я бы долго не могла прийти в себя. Я не могла смириться с такой жестокостью к детям. Обняла себя руками, от ужасного воспоминания будто холодный ветер обжигал кожу своим дыханием. Фива кивнула мне головой и закрыла дверь, а я опустилась на кровать, закрывая ладонями лицо.
  
Глава 16
 
Шум базара успокаивал, а привычный запах этих мест уравновешивал. Желтый песок, переходящий в красный, а затем в серую пыль, был мне роднее, чем неестественная красота города Солнца.
— Солнце светит высоко… — гнусавый голос раздался сбоку.
— Трэпт тебя дери! — ругнулась я, как пропитый пьянчуга с окраины, подбросив фрукт в воздух от неожиданности.
Торговец хохотнул, а потом грозно посмотрел на мужчину. Досталось от него и мне:
— Как непристойно ругаться столь молодой особе.
Вздернула бровь, поворачиваясь к тому, кто выставил меня в дурном свете.
Грузный мужчина с заросшей рыжей щетиной подпирал плечом деревянный столб холщового навеса, открыто улыбаясь мне. Раскосые светлые глаза, как чистое небо поутру, внимательно наблюдали за мной.
— Здравствуй, Лабди. Как жена и сын? — поинтересовалась я, поправляя свое длинное светло-зеленое платье, что зацепилось за торчащую деревяшку старой лавки.
— Не хворают, сыты и одеты, — проголосил он, шумно звеня металлическими кольцами, вдетыми в длинные рыжие косички.
— Жене передай, пусть зайдет в мастерскую, я ей сделала накидку пару недель назад. И тебе, — подмигнула громиле, натягивая на голову свой белый атласный платок, что соскользнул на плечи. Непослушные черные пряди волос, обвили золотые браслеты на моем запястье, и звонко ударялись друг о друга, затягивая волосы сильнее. Огромная мужская рука потянулась к моему лицу, помогая мне быстрее их распутать.
— Спасибо.
— Передам, — кривая улыбка. — Рад видеть тебя живой и здоровой, — серьезно сказал мне он, пробежавшись по мне задумчивым взглядом, задерживаясь на моих золотых браслетах, что носили наложницы эрнов. Я быстро натянула на запястья рукава платья, скрывая их от его глаз. Это было бессмысленно, многие здесь уже знали, где я была и кем стала, может, они даже были свидетелями всего происходящего, но лишний раз я не хотела быть в центре внимания.
— Будь осторожна, — пробасил он, а затем развернулся и стал исчезать в шумной толпе, шагая тяжелой неровной походкой.
Я успела только кивнуть ему, хмурясь, провожая взглядом.
Повернулась обратно к торговцу. Сгорбленный мужчина уже прощался с двумя светловолосыми женщинами, что держали в руках его сочные яркие плоды. Он не терял времени зря. Усмехнулась.
У меня всего два дня, так сказал тэрн Вашт Фиве, а потом я больше не смогу сюда вернуться. Сильнее сжала браслеты на своих запястьях, с грустью наблюдая за ловкостью торговца.
Проходя мимо мастерских, услышала знакомый напев. Детский голос, что тихо напевал знакомую мелодию, доносился из заброшенной хижины. Заглянула внутрь. Огромные плетеные тарелки были развешаны на хлипких деревянных крючках ее стен. Крыша этой лачуги была из высохших пальмовых веток, через которую прорывались солнечные лучи, бросая на землю узорную тень от их листьев. Запах смолы и высохшей травы от палящего солнца щекотал нос. Мальчишка с матерью сидели на сером песке, вплетая плотную джутовую веревку в тугой узор, доделывая очередную плетеную тарелку. Мальчишка продолжал напевать знакомую до боли мелодию…
 
Не заметила, как стала беззвучно напевать слова песни.
Жидкие соленые слезы твои превратятся в драгоценные камни…
Твою боль смоют горячие слезы дождя…
Мерцающей дымкой вознесется она к яркому солнцу…
И снова зажжет твой огонь над твоей головой…
Пальцы потянулись к кольцу, нервно снимая и надевая его.
— Привет, Ама, — строгий голос брата раздался за моей спиной.
Повернулась к нему:
— Прости меня, — выпалила я, бросаясь к нему в уже раскрытые для меня объятия.
Крепкие руки брата притянули к себе.
— И ты меня прости, — поцелуй в макушку.
Зарываюсь в родную грудь, шмыгая носом. Он только сильнее обнял меня, упираясь своим подбородком в мою голову.
Эта мелодия навевает грусть, но в то же время она особенная для меня.
Брат беспокойно прошелся по мне взглядом.
— Это я научил его этой мелодии, когда ему было очень грустно.
Я кивнула. Мальчишка поднял на меня свои серые глаза. Половина его лица была стянута складками кожи, как испорченный сморщенный фрукт. Огонь эрна. После боевого огня эрнов на коже остаются маленькие бесцветные сеточки, расходясь тонкой паутинкой, а могут остаться и такие ужасные шрамы, как у него. Подняла глаза к сквозной крыше лачуги, не давая слезам скатиться.
— Я принесла свежее молоко и решила купить себе вон ту плетеную тарелку, — без разбора ткнула в огромную вещицу. На лице мальчишки вспыхнуло удивление и радость. Пока он пробирался к выбранной мною тарелке через плетеные преграды из таких же темных тарелок и плетеных светлых корзин, я быстро соображала, что мне с ней делать.
— Прогуляемся? — отвлек меня брат с моей плетеной тарелкой в руках.
Тревожно взглянула на него. В его синих глазах бушевала буря.
— Конечно, — ответила я, уже догадываясь, о чем он хочет поговорить.
Все это время, пока мы шли, не проронили ни слова, каждый был погружен в свои мысли. Мимо нас сновали люди, бегали смеющиеся дети вокруг деревянных лавок, с которых свисали на тонких шелковых нитках манящие разноцветные карамельки разных форм и размеров. Дети подпрыгивали, пытаясь сорвать хоть одну. У торговцев трещали столы от пестрых тяжелых тарелок, переливаясь на солнце всеми цветами радуги.
Фахта снова гонялась за бедным псом, что отнял у нее горячую лепешку, улизнув под очередную лавку, быстро вылезая уже из-под другой, сшибая с ног спешащих людей и эрнов.
Жизнь здесь бурлила, и я к ней привыкла. Зло пнула лежащий камушек носком своих сандалий.
Позади остались мастерские, торговые лавки, таверны. Мы направлялись к черной площади. Я посмотрела еще раз на смуглое лицо брата, на его жесткие черты лица и синие отцовские глаза.
Отвернулась, разглядывая жуткие камни под ногами, что вели к самому отвратительному месту в нашем городе. Мне было больно думать, что Камаль пережил в ночь единения, как и то, что узнал, что я стану постельной утехой для мэрна. На его лбу пролегли мягкие полоски морщин от тревожных и гнетущих мыслей. Короткие темные волосы украшали серебристые пряди, хоть они и придавали ему особенный шарм, но причина появления их разрывала мое сердце.
У меня всего два дня, — произношу я, останавливаясь.
Он замер, его спина напряглась. Повернулся ко мне.
— Я знаю, он мне сказал, — ошарашил меня брат. — Я смогу навещать тебя, когда буду возвращаться с походов.
Я облегченно выдохнула, точно камень с души свалился.
— Камаль…
Он внимательно смотрит на меня.
— В последнее время… После нападения трэптов, нет, после встречи с той ведьмой, да, это было до нападения, — громче произношу я… — Я стала терять сознание и видеть странные вещи. Это стало происходить со мной чаще, а вчера я увидела отца с незнакомой женщиной, которая не раз была в моих видениях, — закончила я, нервно поправляя платок на голове.