Доктор Джекил и мистер Холмс
– Доброе утро, Уотсон. Надеюсь, вы в добром здравии?
– Холмс!
– Интересно, чей звонок вы ожидали с таким нетерпением, или же это из раздела «совершенно секретно»?
Мое удивление, вызванное тем, что человек, главным средством связи для которого до сих пор оставался телеграф, вышел на связь подобным образом, после этого неожиданного и точного наблюдения выросло еще больше.
– Но как вы догадались, что я ожидаю телефонного звонка? – недоверчиво поинтересовался я.
– Элементарно, Уотсон. Вы ответили по этому проклятому устройству прежде, чем смолк первый звонок.
– Потрясающе! Но что привело вас в Лондон? Я думал, что вы обосновались в Саут-Даунсе, на этот раз навсегда.
– Подыскиваю специалиста по лечению ревматизма. Боюсь, те два года, что я выслеживал фон Борка [3], не пошли мне на пользу. Скажите, Уотсон, у вас еще сохранились заметки о том деле в Сохо, с которым мы столкнулись в восемьдесят четвертом?
Подобная смена темы застала меня врасплох.
– Конечно, сохранились, – ответил я.
– Чудесно. Полагаю, ваши читатели заинтересуются полным отчетом. И, пожалуйста, обращайтесь помягче со Стивенсоном.
– Но насколько правомерно с юридической точки зрения…
– Полагаю, прошло столько времени, что все это уже неактуально. Сейчас у Уайтхолла есть дела поважнее, нежели стрельба тридцатилетней давности, в особенности в целях самообороны.
Затем Холмс перевел разговор на ход войны, согласившись со мной, что вступление в конфликт Америки окажется роковым для гансов, и уже менее чем через три минуты повесил трубку.
Поскольку я никогда не претендовал на какие-либо таланты в области расследований, то даже и пытаться не буду постигнуть мотивы, побудившие моего друга извлечь на свет божий записи о давно уж позабытых событиях, которые покажутся весьма незначительными по сравнению с той кровавой бойней, что творится нынче в Европе. Я неоднократно просил у Холмса разрешения предать гласности факты по этому делу, но всякий раз неизменно получал отказ. Почему же сейчас он вдруг передумал? В любом случае судьба сделала мне подарок, и я совершенно не склонен смотреть в зубы дареному коню, как выражаются янки. А посему поспешу свериться со своей записной книжкой за 1883–1885 годы и изложу события в порядке их следования. Что же касается умонастроений своего друга, то этим я займусь как-нибудь в другой раз.
Совет Холмса обращаться помягче со Стивенсоном был излишен. Хотя и верно, что отчет Роберта Льюиса Стивенсона об исключительных обстоятельствах, касающихся убийства сэра Дэнверса Кэрью, содержит множество пробелов, так же верно и другое: сокрыть определенные факты и опубликовать «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» под видом художественного вымысла его вынудила осмотрительность, а отнюдь не небрежность. Викторианское общество просто не приняло бы ее в какой-либо иной форме.
Теперь, по прошествии тридцати двух лет, наконец-то можно поведать эту историю во всей ее полноте. Страницы, следующие за данным вступлением, представляют собой вариации на тему, затронутую в достаточно точном, но, увы, неполном отчете Стивенсона. Как это частенько бывает, когда рассматриваешь что-либо с различных точек зрения, некоторые детали, особенно касающиеся времени, разнятся, хотя и незначительно. Подобное разночтение, несомненно, объясняется тем, что мои записи делались по непосредственным наблюдениям, в то же самое время, когда развертывались события; заметки же Стивенсона основывались в лучшем случае на сведениях из вторых рук и делались месяцы, а в некоторых случаях и годы спустя. Право же судить, чья версия более точна, я предоставляю читателю.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вдруг пришло на ум, что история, которую я собираюсь изложить, в действительности весьма своевременна, поскольку наглядно демонстрирует, что порожденное наукой зло может обрушиться на ничего не подозревающее человечество. Культура, которая позволяет дирижаблям поливать наши города смертью и разрушением, а тяжелым орудиям – стирать цивилизацию обратно в пыль, из которой она и возникла, есть культура, которая все еще обязана учиться на собственных ошибках. Поэтому я выражаю надежду, что нижеследующая летопись преподаст миру урок: законы природы незыблемы, а наказание за любую попытку обойти их – стремительно и беспощадно. Разумеется, это имеет смысл лишь при условии, что по прекращении нынешнего катаклизма мир все еще будет существовать.
I. Загадочный наследник
– Холмс, – сказал я, – нас ждет экипаж.
Я стоял на пороге наших меблированных комнат на Бейкер-стрит, 221Б, держа руки в карманах пальто и радуясь его теплу: поскольку огонь в камине не горел, а на дворе был уже конец октября, холод постепенно начинал пронизывать гостиную. Мой сожитель, однако, словно и позабыл о холоде, целиком погрузившись в занятия за испещренным пятнами кислоты сосновым столом в углу. Из-за его высокой и худой спины мне не было видно, чем именно мой друг занят. Рядом, зачарованно наблюдая за действиями сыщика, стоял широкоплечий посыльный в аккуратной форме, соответствующей его профессии.
– Одну минуту, Уотсон, – отозвался Шерлок Холмс и повернулся на стуле в четверть оборота, так что я смог разглядеть, чем же он занимается. С помощью стеклянной пипетки он вытянул из мензурки, кипящей на пламени бунзеновской горелки, голубоватую жидкость и выдавил ее в пробирку, которую держал в левой руке. Потом отложил пипетку и взял полоску бумаги с холмиком белого порошка, частично обернув ее вокруг большого пальца, чтобы не просыпать содержимое. Его стального цвета глаза горели предвкушением.
– Пурпур – роковой цвет, доктор, – сообщил он мне. – Если жидкость примет этот цвет, когда я всыплю в нее данное вещество, – а я подозреваю, что так оно и будет, – значит, было совершено убийство, и женщина отправится на виселицу. Итак! – Холмс опрокинул порошок в пробирку.
Мы с посыльным одновременно подались вперед, вперив взоры в пробирку. Опускаясь в жидкости, порошок выводил витиеватые узоры, однако растворился прежде, чем достиг дна. Вместо него вверх устремился поток переливающихся пузырьков, какое-то время остававшихся на поверхности. В ожидании предсказанного результата Холмс забарабанил пальцами по столу.
Жидкость сохранила голубоватый оттенок.
По характеру я отнюдь не завистник, и все же, пока текли мгновения и не происходило никаких изменений в цвете смеси в пробирке, признаюсь, был вынужден прилагать значительные усилия, дабы сохранять хладнокровие при виде нескрываемого недоумения Холмса. Он вечно оказывался столь непогрешимым, что я едва ли могу описать собственный восторг, который я, простой смертный, испытывал в редчайшие моменты ошибок с его стороны, доказывавших, что и мой великий друг тоже подвержен человеческой слабости. К счастью для наших отношений, необходимость в моих усилиях сдерживать радость отпала, когда он сам разразился смехом.
Так-так, – произнес Холмс, восстановив свое обычное спокойствие, – значит, она все-таки невиновна и я остался в дураках. Что ж, это издержки профессии: вечная склонность видеть во всем темную сторону. По крайней мере, я усвоил важный урок. – Он поставил пробирку в штатив, взял ручку и клочок бумаги, что-то нацарапал на нем и вместе с монетой вручил записку посыльному. – Передай это инспектору Грегсону, любезный, и скажи, что мистер Уингейт Денис действительно умер естественной смертью – как, несомненно, и покажет вскрытие – и что самое ужасное преступление миссис Денис заключается в том, что она, быть может, слишком щедро сыпала сахар в чай мужа.
А теперь, Уотсон, – обратился он ко мне, когда посыльный ушел, – мы с вами отправляемся на вокзал Кингс-Кросс, а оттуда – на север Англии на заслуженный отдых. – Холмс поднялся со стула и взял шляпу и пальто.