Костяной

Он развернулся. Отсутствие головы никак не повлияло на него. Я отсек руку второму, подоспевшему сбоку, присел в повороте. Металл подавался как бумага, не оказывал Стали никакого сопротивления. Подсеченные ноги перестали держать, и два рыцаря с грохотом повалились на камни. Безголовый развернулся, и я разрубил его от плеча до поясницы, а потом толкнул на землю. Он упал, роняя сапоги и перчатки. Их оставалось двое, и с ними я покончил быстро.
Был предрассветный час, и тени были глубоки и темны. Я посмотрел в такие же глубокие и темные глаза Анны-Белл.
– Ты пойдешь со мной, – сказал ворон, и Викл согласно фыркнул за моим плечом.
– Только если ты сможешь одолеть это, – ответила она.
Я проследил за ее рукой. В темном углу, между башнями, зашевелилось что-то, булыжные камни задрожали, вырываясь из мостовой, но не полетели в меня, как я ожидал, – силы, видно, у колдуньи были не те, – а стали стягиваться в кучу вместе с мешками песка, какими-то оглоблями, тележным колесом и прочей рухлядью.
Камень скрежетал о камень, обручи от рассохшихся бочек катились по брусчатке, и зеленые искры пролетали над ними.
Весь этот хлам стал отрываться от земли, и я понял, что сейчас произойдет.
Голем, с каменными ступнями, тяжелыми кулачищами из мешков с песком, с плечами из бревен и колесом телеги вместо головы, пронизанный слабым бледно-зеленым световым шнурком, шагнул ко мне, и земля содрогнулась.
Он не был стальным, и я мало что мог с ним поделать, не владея Голосом.
Поэтому я прыгнул вперед, на ходу разрубая пополам ближайшего телохранителя Баута, и схватил того за руку, как только он бросился к двери, под защиту дочери. Он вывернулся, вцепившись в меня, и мы покатились по камням.
Шарахнулся Викл, спасаясь от голема.
Баут содрал с меня плащ, я оттолкнул его и выпрямился во весь рост, в помятом и закопченном светлом доспехе, прижав острие клинка к его горлу.
Все замерли. Я тяжело дышал, и стрела, пробившая когда-то мое сердце, покачивалась в такт моему дыханию. Перо я сломал, а острие так и застряло где-то внутри, не выйдя из спины. Иногда я чувствовал, как оно царапало доспех.
Я успел сказать тогда немногое, прежде чем магия Беймиша лишила меня голоса, и это были правильные слова. Жаль только, первое действовало лишь сутки.
Та битва окончилась на рассвете прошлого дня, когда кто-то из стрелков Беймиша пробил мне сердце почти навылет. Мое заклинание делало любую опасную рану несмертельной. Разве что в давних книгах Хинги можно было найти нечто подобное.
Меня бросили, посчитав убитым. Я же отсрочил свою гибель на сутки. Хотя жить со стрелой в сердце было больно.
Будь у меня Голос, от проблемы не осталось бы и следа – за свою жизнь я получил множество смертельных ран, и они оставили лишь легкие шрамы.
Теперь же у меня было время лишь до утра, если не удастся увидеться со Зверем. И отобрать свой Горн.
– Анна-Белл, – сказал ворон тихо, – видишь, меня не так легко убить. Как твоего отца, например. – Я усилил нажим, и Баут побледнел еще больше, до призрачности. – Сложи этот хлам обратно.
В тишине прошла половина минуты. Потом девушка произнесла какое-то слово, и махина с грохотом рассыпалась по мостовой.
– Я одолел это. Теперь ты пойдешь со мной! – рявкнул ворон. Он тоже чувствовал мою злость и усталость.
– Ты пойдешь к башне Зверя?
– Да, и вызову его.
– У тебя даже Голоса нет.
– Ты мне поможешь. Ты колдунья.
Я поднял свой грязный плащ и накинул снова.
– Почему ты не взял Хингу?
– Потому что меч, которым убита Гейр, у тебя. Он нужен мне.
– Зачем? – удивилась Анна-Белл, видимо, подозревая, что меч не имеет отношения к ритуалу возвращения Голоса. – Как бы ты ни старался и что бы ни использовал, ты не вернешь Голос больше чем на полминуты, пока Горн у Беймиша.
– Ты идешь? – Ворон взъерошил перья. Едва заметно начинало светать, пахло холодным дождем.
– Да.
Она спустилась с крыльца.
– Дочь!.. – только и сказал Баут.
– Ты служишь Беймишу? И мог бы служить любому, занявшему Башню, – ответила ему Анна-Белл. – А он постарается занять ее, с нами или без нас. Раз уж он жив, то я пойду с ним.
 
Баут промолчал. Ворон тоже. Только Викл нетерпеливо подал голос. Дождь снова приближался, луна утонула в тучах у горизонта, и темный, глухой час перед рассветом окутал нас полностью. Я чувствовал прилив сил и уверенность, что путь будет недолгим.
Она приказала вынести меч, и я принял чуть изогнутый окровавленный клинок с великой осторожностью.
Я опасался дождя. Гроза, заходившая с востока, не
была простой. Это была очищающая гроза после битвы, вызванная кем-то из имеющих силу, и потому такая медленная. А магически вызванный дождь мог и смыть магически закрепленную кровь. Нам надо было спешить.
Я вскочил в седло, подсадив и прижав к себе Анну-Белл, и мы оставили Двор Баута, бывший Двор Гейр.
В отличие от Хинги, я не дал Бауту никакого обещания не возвращаться за ним.
Ночь истекала, но было темно – стена дождя неотвратимо шла за нами вслед.
Мы пересекли бурную реку, не встретив никого, потом попали в засаду – но нападающие были так медлительны, что даже не успели коснуться Викла, а я, убивая, не успел их разглядеть.
Дорога пошла в гору. Начались скалы, на которых стояла Башня Зверя, но я не видел ее за пеленой предутреннего тумана. Подъем стал совсем крутым. Виклу было все равно, а вот я едва удерживал Анну-Белл. Ворон летел рядом.
Мы поднимались в одиночестве, и наступила минута, когда я услыхал далеко наверху пение Горна.
И мое раненое сердце похолодело, потому что я понял, что за мелодию он играет.
Беймиш сумел разобраться, как работает Горн. Это была песнь по мне. По моим вещам, если точнее. Звуки приказывали им рассыпаться в прах, и я ничего не мог с этим поделать.
Выругался ворон, и я так и не понял, от себя или уловив мои чувства.
Хрустнул металл, и подкова со стального копыта отскочила и канула вниз. Викл захромал, сбавляя ход. Захрапел недовольно.
– Потерпи, – сказал ворон, – еще минута, и мы у Башни.
Со звоном отпала вторая подкова, запрыгала по камням, а за ней и третья. Конь застонал, карабкаясь по склону, и я хотел закричать, подбодрить его, но только растревожил ворона, снова присевшего на плечо. Прокл бил крыльями, пытаясь удержаться. А Горн все трубил наверху, за тонкой туманной пеленой, где обгорелая вершина Башни Зверя поднималась к мрачным небесам.
Анна-Белл молчала, вцепившись в меня.
Мы перевалили через край, и Викл, обессиленный, рухнул на колени. Я спихнул девушку на камни и встал во весь рост.
Молнии упрямо били в скалу. Ветер трепал изодранный плащ, когти продирались сквозь перчатки. Я снял их и отбросил их в сторону. Вытащил меч из ножен, глядя, как он тускнеет и теряет острый блеск кромок прямо на глазах, под пение Горна, слышимое даже сквозь непрерывный гром. Птицы на башне кричали, и мой ворон вторил им.
Я положил Сталь на камни, и меч треснул от этого прикосновения, истлевая, разваливаясь на куски. Все так. Мой Голос имеет большую силу. Я заключил часть его – часть себя – в Горн, чтобы командовать всем, что подвластно мне, – армией, магией, силами, – с его помощью. Для меня разница была такой же, как между неуверенным жестом и четким письмом.
Ты предал меня, Беймиш. Тогда, еще не дожидаясь нашей победы, после гибели Гейр, ты предал меня и забрал Горн себе, лишив меня голоса.
Мне сейчас нужно сказать всего лишь несколько слов. И у меня есть такая возможность.
– Говори, – сказал ворон, объясняя Анне-Белл короткий ритуал, – одновременно со мной.
Я достал язык Дрейна и положил его себе в рот. Сталь резанула до крови, но так было еще лучше.
Мы произнесли это: я, языком кузнеца, ворон, повторивший слово из моих мыслей, и колдунья, имеющая силу.
И Горн замолчал.
Я взял второй меч, липкий от крови Гейр, и, отведя руку назад, ударил Анну-Белл в сердце, проткнув колдунью насквозь. Лишь одно имя я назвал и лишь одно слово добавил к нему. На языке, от которого горечь разлилась по всему рту и дрожь прошла по моим древним костям.