Костяной

Мне стоило спешить, пока они не узнали мое имя и не наложили заклятий. Теореза не могла сказать его Олефиру или отослать птицей к жрецам – другое она увидела под капюшоном, а не знакомое ей лицо.
Пара воронов железно перекрикивались в белом небе, медленно падал снег, такой редкий, что я не сразу его заметил. Стояла тишина. Я понимал, что могу не перейти реку. Хотя, подойдя к берегу, убедился, что лед уже достаточно прочен. Наверное, он лег еще вчера – погода иногда и в Центре выкидывала странные штуки, словно и правда зависела от неких незримых колец. Но сейчас она играла мне на руку, и я не стал об этом размышлять.
Лед лег на чистую воду, без снега, и был прозрачен. Слабый ночной снегопад присыпал его, но ветер смел снег с середины реки, и казалось, что я шагаю по воде или по стеклу. Глубина под моими ногами молчала. Только лениво колыхались подо льдом чуть светлые полосы водорослей. Зеленых. Но я не мог достать их.
Я шел, глядя в завораживающую глубину, и заметил движение.
То, что я считал очертаниями подводного рельефа, тенями в струях воды, сдвинулось, стремительно воспарив к поверхности. И ударило снизу в лед.
Огромный рот прижался к ледяной глади. Он поглотил бы и меня, и пару лодок за раз.
– Остановись! Ты в ужасе побежишь назад, когда доберешься до края мира!
Голос звучал словно из бочки, глухо, мощно, но разборчиво. Дрожь прошла по доспеху.
Я не стал отвечать ему.
– Ты станешь искать убежища, но будет поздно!
По льду пошла трещина, и я ускорил шаг, радуясь широким подошвам. Жаль, весил я в доспехе немало.
– Ты не вернешься!
Вместо ответа я побежал как мог, ибо оно снова ударило в лед, он треснул, и стылая вода хлынула по глади. Трещина с сухим хрустом обогнала меня в долю секунды; а за ней другая. Вода из трещин примерзала на бегу. Я прибавил ходу, поскользнулся и упал на колено и руку. Лязгнули склянки в сумке, и, поднявшись, на бегу я распахнул ее, чтобы проверить, целы ли. Мне бы ничего не сделалось, но проливать их содержимое на льду я не хотел.
Стекло не треснуло, жидкость оставалась в сосудах, зато налетевший ветер, будто назло, выдернул из сумки легкую зеленую ленточку и понес вдоль реки.
От третьего удара лед вздыбился осколками, темная вода залила ступни. Но я был уже у заснеженных корней, у берега. Спустя мгновение я вскочил на сушу.
Громадный некто, похожий на рыбу налима, черный и тяжелый, выпрыгнул до половины из воды, хватая воздух белыми губами над страшной пастью, и обрушился в воду, мягко, почти без плеска, как и не было его.
Я отбежал на всякий случай подальше и вскарабкался на склон. Но за спиной было тихо, никто не шумел, никто ничего не говорил.
Я обернулся к реке. Черная вода уже успокоилась, сожрав мою зелень, а вот на том берегу я увидел движение. Медно-красный заиндевевший конь выехал на берег, и человек в черном плаще досадливо выругался. Впереди него, прижавшись к его покрытой броней груди, сидела рагана, и красная лента по-прежнему была у нее в волосах.
Снег в эту минуту повалил сильнее, и я даже немного полюбовался ими, пока Олефир ругался. Гроза беглецов и верный пес божников. Я показал ему один жест и пошел дальше, уже не оборачиваясь.
Даже не будь в воде этого громадного, он бы в речку не полез – утлая лодка не выдержала бы металлического коня, а мостов через эту реку не наводили. Ибо божьи твари не трогают только божников, и лишь тем можно приближаться к краю мира, раз в год, чтобы покормить Гварду.
Теперь и я ступил на запретные земли и даже шел по ним, никем не останавливаемый, слушая, как свистят в лесу птицы. Местность ощутимо поднималась.
Все отстали от меня, и я шел еще несколько дней. Птицы перестали приносить вести, и я понял, что Устине пришлось бежать. Если только она не была схвачена, в чем я сильно сомневался.
Я проверил свои находки. Негусто. Лист засох и поблек, груши сморщились, пожелтели и покрылись черными пятнами. Вот тебе и вся зелень.
В карту я для порядка заглянул, хотя и так знал, что максимум на ширину ногтя отстою от внешнего контура и белого поля за ним. «Сие – тварям» было написано там, с краю. Буква «Т» потекла.
 
Тварь, по крайней мере одна, должна была ждать меня еще в пределах карты. В начале похода я надеялся, что Гварда – лишь страшные сказки, придуманные жрецами; но все больше убеждался, что Божья книга врет не везде. Так что Гварду они вполне могли там оставить: беречь очерченную границу.
И если Устина права, если ключом действительно служит зеленый цвет; если Гварда ляжет, как послушный пес, стоит показать ему что-нибудь зеленое, – то мне ему показать нечего. А пройду ли я его без ключа – большой вопрос.
Впрочем, всех остальных я вроде бы миновал. Хотя… Птицы и древа. Меня беспокоили эти птицы и древа. Иногда я посматривал на небо: не летит ли там что-нибудь величиной с коня?
Нет, никого там не было. Ни чудовища, ни даже воробья.
Тут царила какая-то пустая, почти бесснежная зима.
Начались скалы, а к скалам жался голый черный лес. Небо будто истончилось и потемнело. На камнях, облитых серым мертвым мхом, иногда я видел царапины. Словно что-то точило о них когти.
Что-то, передразнил я себя. Каков романтик. Как будто я не знаю.
Гварда, конечно. Спускался, бродил здесь, да и точил.
Я прикинул размер когтей и подумал, что Божья книга и в этом не врет. А жаль, я так надеялся, что они там прихвастнули.
Я ускорил шаг, всматриваясь в лес, который казался засохшим. Он стоял, черный, будто в нем запуталась ночь, сухой, покрытые скудным снегом вышние ветви были как штрихи по краю. Кое-где тускло бронзовели кроны зимних дубов, жадных до собственной листвы. Они будут хранить ее всю зиму. Странно, подумал я, ведь Гварда ходит здесь, как же зелень, которая для него запретна?
Потом понял. Пока лес зелен, он и не приближается сюда; никак не может. И именно поэтому божники отправляются кормить Гвард среди лета.
Я вошел под лесную неприветливую сень и пошагал вперед. Здесь когда-то была дорога; кроны над головой не смыкались, тянули друг к другу ветви, но пока достать не могли. Лет через сто тут и впрямь все зарастет.
Тоннель был достаточно широк, чтобы здесь прошел Гварда. Такой, каким он нарисован на старых желтых страницах дрожащей рукой.
Да уж, я б под диктовку богов вообще ничего не нарисовал бы.
– Помоги-и-и… – позвал меня тоскливый, с переливом, звонкий голос. Рассыпался о деревья и, подрагивая, разлегся в холодном воздухе.
– Помоги-и-и… – И мольба, и просьба, и жажда, и страстное желание ответа. Да что ты будешь делать?!
Я остановился и прислушался. Далеко слева. Кого б еще занесло в такую даль? Кто мог терзать невинную – а может, тысячу раз виновную – жертву?
По второму вопросу я мог бы составить список. Но не Гварда, и то хорошо. Там на помощь-то особо не позовешь.
– Помоги-и-и…
Иду. Разве ж я пройду мимо, последний рыцарь на краю мира? Я усмехнулся.
Было в этих криках о помощи что-то задумчивое. И такое личное. Не «помогите», а «помоги». Как будто мне.
Эх, подумал я. «Красавицы проклянут его и отвергнут».
И свернул с тропы в чащу.
Было темно. Черные палые листья, темно-серые стволы, головокружительное сплетение веток; мир, словно второпях заштрихованный пером, – рваные, колючие линии, терновник, дубы и что-то неведомое мне. Голос доносился все четче, не то чтобы громкий, но хорошо слышный в тишине. Хотя воздух тут был редкий, как будто разбавленный пустотой.
Я пригнулся и вынул меч. Он путался в зарослях и немного мешал, но мало ли что. В конце концов я наловчился отводить им ветки с дороги. Но те все равно лезли в лицо, а одна стянула с меня капюшон. Я напялил его обратно. Не от холода – холодно мне не было, голодно тоже – а ради образа. Так не было видно моего лица, а в темноте – тем более.
– Э-э-эй…
Голос уже не просил о помощи, просто звал. Мне в первый раз за все путешествие вдруг сделалось не по себе. Дался мне этот край. Сидят себе люди дома, слушают, что сказали им боги, и ждут, когда те вернутся с полными пригоршнями процветания. А меня вот понесло за поля.