Кэннон (ЛП)

— О, ты думаешь, что сможешь сделать «Путешествие» лучше? — спрашиваю я, делая глоток своего пива.
— Я превосходно исполняю эту песню, большое тебе спасибо. Ты идёшь туда, — Эдди проводит пальцем по солёному краю своей «маргариты», и когда она кладёт палец в рот, я думаю, что это самая непреднамеренно сексуальная вещь, которую она когда-либо делала.
Я поднимаю брови.
— Я бы пристыдил тебя, красотка, — говорю я. — Ты никогда не слышала, как я пою.
Спустя две рюмки текилы в песнях наступает перерыв. Эдди кивает на сцену.
— Вот твой шанс, красавчик, — говорит она, подмигивая. Она думает, что я не клюну на её наживку, но я допиваю остатки пива и встаю. — Куда ты идёшь?
— Ты хотела, чтобы я спел тебе серенаду, не так ли?
Эдди смеётся.
— Я не это имела в виду, — отвечает она. — Сядь.
— Ни за что в жизни, сладкие щёчки, — говорю я, когда она закрывает лицо в притворном смущении. — Не волнуйся, я посвящу это тебе.
— Хендрикс, нет! — протестует она, но смеётся и откидывается на спинку стула, вытянув ноги перед собой, на ногах бирюзовые шлёпанцы, а поля шляпы опускаются на лицо. Я наблюдаю, как она подзывает официантку и берет ещё порцию текилы, которую она протягивает мне в знак приветствия.
Когда начинается музыка, я практически слышу со сцены, как она стонет. Ладно, на самом деле я не слышу, но её реакция бесценна. Эдди закрывает лицо руками, когда я беру микрофон.
— Это для моей лучшей подруги, которая должна просто признать, что мой голос гораздо более потрясающий, чем когда-либо будет у неё.
Я горланю текст к первому хиту Эдди «Country Sweetheart», сладкой поп-песне в стиле кантри, которая сделала её знаменитой. И под «горланю» я подразумеваю, что исполняю свою версию пения, которая находится где-то на шкале терпимости между скрежетом гвоздей по классной доске и самым раздражающим звуком в мире. Но я знаю все эти чёртовы тексты, хотя не увлекался этим дерьмом, когда учился в старшей школе. Эта чёртова песня проникла в мой мозг и поселилась там давным-давно.
Точно так же, как это сделала Эдди.
Другие люди в баре думают, что это забавно, что я исполняю что-то вроде серенады для своей девушки, а Эдди прикрывает лицо полями шляпы, когда люди аплодируют ей. Когда я возвращаюсь к столу, то почти уверен, что Эдди скажет, что нам нужно убираться отсюда к чёртовой матери, пока её не узнали, поскольку мы ходим по тонкому льду, но она этого не делает. Она тоже не прикасается ко мне, не проявляет никаких публичных проявлений привязанности, которые попали бы на один из сайтов сплетен, просто смеётся и качает головой:
— Хороший выбор песни.
— Думал, тебе понравится.
— Я бы предпочла, чтобы все копии этой песни были просто сожжены, — говорит она. — Если мне больше никогда не придётся её петь, я буду более чем довольна своей жизнью.
— Что бы ты предпочла спеть?
Эдди снова рассеянно водит пальцем по своему бокалу и пожимает плечами, не глядя на меня:
— Я не знаю.
— Чушь собачья, — отвечаю я, мой голос звучит слишком громко. — Я знаю тебя. Ты не перестала писать песни
Эдди смотрит на меня.
— Может, и нет, — говорит она. — Но лейбл никогда не позволит мне их спеть.
Я киваю на сцену:
— Тебе стоит подняться туда и спеть одну из них.
— Это для караоке.
— И что? — я спрашиваю. — У них здесь группа. Вон там гитара.
— Это личное, — отвечает она.
Я пожимаю плечами.
— Как хочешь, — говорю я. — Но прежняя Эдди отрастила бы пару яиц и поднялась бы туда.
— Ты пытаешься заманить меня в ловушку.
— Это работает?
Эдди тяжело вздыхает:
— Вовсе нет.
Между песнями тишина внезапно становится оглушительной, и Эдди поднимает глаза.
— Отлично, — говорит она. — Нахуй всё.
— Это то, что мне нравится слышать.
— Я отращиваю пару яиц? — спрашивает она, вставая. Я хочу протянуть руку и схватить её, усадить к себе на колени, но не делаю этого, осознавая, что нахожусь с ней на публике.
— Нет, ты говоришь «нахуй», — говорю я.
Эдди наклоняется ближе, её волосы рассыпаются по лицу, и шепчет мне на ухо:
 
— Нахуй, нахуй, нахуй, — говорит она. — Это то, что я хочу сделать с тобой позже.
Затем она поднимается на сцену, оставляя меня с самым большим неистовым стояком в мировой истории.
Она разговаривает с кем-то рядом со сценой, который часто кивает, а затем бросается за гитарой. Затем она выдвигает барный стул на середину сцены, где находится микрофон. Бар наполнен разговорами, которые не затихают даже тогда, когда Эдди начинает играть первые несколько нот на гитаре. Низкий гул пьяных разговоров прокатывается по комнате, отказываясь затихать. Пока Эдди не открывает рот и не поёт первую ноту.
— Нет, ты говоришь «нахуй», — произношу я.
И затем, как будто всё в этом месте останавливается. Люди замолкают, разговоры утихают, и так происходит каждый раз, когда поёт Эдди. В ней есть что-то особенное, что говорит вам о том, что вы находитесь в присутствии величия. Она поёт мягко, её голос ниже и с придыханием, чем, когда я слышал её пение в студии.
Мне кажется, я перестаю дышать, слушая, как она поёт одну из своих песен. Я говорю себе, что это просто текст, слова, которые она поёт, и ничего больше, что они никоим образом не направлены на меня. Но трудно думать об этом, когда она смотрит так, как сейчас, на меня и поёт так, как сейчас.
Глава 26
Эдди
Одиннадцать месяцев назад
— Как ты могла? — кричу я. Слёзы наворачиваются на мои глаза, и я яростно моргаю, пытаясь сохранить спокойствие, пытаясь удержаться от того, чтобы не схватить ближайшую вазу и не швырнуть её через всю комнату в мою мать, позволив ей разбиться на миллион кусочков по всему мраморному полу.
— Я не понимаю, из-за чего ты так расстроена, — говорит она. — С Хендриксом всё в порядке. Он прошёл через больницу, но он цел и невредим. Он даже не был ранен. В любом случае, это было сто лет назад. У тебя был тур, и тебе не нужно было беспокоиться из-за таких новостей. Какая неприятность, верно?
Я сжимаю руки, ногти впиваются в кожу, и сосредотачиваюсь на боли. Я считаю, делая глубокие вдохи, чтобы успокоиться, хотя чувствую, что разваливаюсь на части, распадаюсь на тысячу маленьких кусочков прямо здесь, перед ней.
— Вы двое даже не близки, — говорит она. — Я не понимаю, в чём проблема.
— Хендрикс был в больнице, — отвечаю я. — Ты не подумала, что я захочу об этом знать?
— С ним всё было хорошо, — говорит она. — Мы позвонили ему по телефону. Он занимался какими-то… я не знаю… морскими делами, и ему пришлось куда-то поехать или что-то в этом роде. Он не хотел, чтобы мы его навещали.
— Он… он так сказал?
— Он специально упомянул тебя по имени, Эддисон, — говорит она. — Я пыталась не быть злой.
— Я тебе не верю, — говорю я, мой голос срывается. Хендрикс вернулся в Соединённые Штаты. Хендрикс был в больнице. Он попал под взрыв в Афганистане. Обрывки новостей обрушиваются на меня, одна за другой.
Хендрикс не хотел меня видеть.
Конкретно меня.
Моя мама пожимает плечами и переворачивает страницу в своём ежедневнике.
— Я не знаю, что за вражда между вами, но вам действительно нужно начать вести себя как взрослым, — произносит она. — Теперь нам нужно поговорить о завтрашнем собеседовании. Лейбл хочет, чтобы ты присоединилась к туру и…
Её голос затихает, становясь всё тише и тише по мере того, как мысли кружатся в моей голове.
Хендрикс вернулся.
Он мог умереть.
Он не хотел меня видеть.
Я слышу протест моей матери, когда встаю, ковыляю в ванную и едва закрываю дверь, прежде чем разрыдаться, испытывая смесь гнева, печали и всепоглощающего облегчения.
Гнев из-за того, что Хендрикс не захотел меня видеть.
Печаль из-за того, что его команда погибла.
Облегчение от того, что он жив.
***
Наши дни
— Как ты думаешь, кто-нибудь узнал, что это была я? — спрашиваю я. Хендрикс берёт меня за руку и тянет вниз по пляжу, пока мы не оказываемся далеко от бара, единственные, кто находится на песке в это время ночи.