Они руководили ГРУ
Интересной областью деятельности военной разведки стало ее активное участие в военном сотрудничестве СССР с другими государствами. Теперь хорошо известны отношения в данной области с веймарской Германией, которые начались еще в 1922 году и завершились одиннадцать лет спустя по инициативе немецкой стороны, после прихода Гитлера к власти. Поскольку вся эта деятельность держалась в тайне, то военные заказы для Германии оформлялись через специально созданные в СССР акционерные общества «Берсоль» и «Метахим». На территории Советского Союза совместными усилиями созданы объекты «Томка» (военно-химический полигон на станции Причернавская), «Липецк» (подготовка летного состава немецких ВВС и опытно-исследовательская работа), «Кама» (танковая школа в Казани). Это был период, когда в РККА служили немецкие инструкторы, командиры Красной армии проходили курс обучения в военно-учебных заведениях Германии, а разведслужбы двух стран обменивались информацией. В СССР всеми аспектами сотрудничества с Германией ведали начальники Разведотдела — Разведупра Штаба РККА А. Зейбот и Я. Берзин и начальник 8-го (немецкого) отделения КРО ОГПУ О. Штейнбрюк.
Некоторое время шел обмен информацией, касающейся Польши, с литовскими военными. В октябре 1926 года Я. Берзин докладывал наркому по военным и морским делам К. Ворошилову, что помогать Литве нужно, но при этом нужно иметь свободные руки, не связывая себя слишком большими обязательствами перед ней. «…Обмен с Литовским Генштабом разведывательными материалами о Польше, — писал начальник разведки, — мы ведем уже и предполагаем вести в дальнейшем. Подобный обмен полезен со всех точек зрения и никаких обязательств на нас не налагает». Нарком согласился и наложил резолюцию: «В общем точка зрения верна».
Продолжительным стало и сотрудничество с японской армией. В январе 1930 года Ворошилов подготовил для Политбюро справку: «Вопрос об обмене командирами-офицерами между Японской и Красной армиями имеет уже значительную давность. Еще в 1925/26 году бывший японский военный атташе в СССР полковник Мике неоднократно выдвигал его по поручению Генштаба перед тов. Пугачевым (заместителем начальника Штаба РККА — Примеч. сост.). При этом японцы основной упор делали на командирование офицеров-японцев в СССР “для изучения языка” и очевидно усматривали в этом с их стороны стремление обеспечить официальным путем более широкое развертывание агентурной сети. Мы возражали против этого, предлагая перенести центр тяжести вопроса на взаимное прикомандирование командиров-офицеров к воинским частям. В этом смысле и состоялось решение Политбюро от 23 июля 1927 г., считавшее возможным допустить в наши части до пяти японских офицеров на основах полной взаимности с японской стороны… Очевидно это не удовлетворило японцев… 10 декабря 1929 г. на обеде, устроенном японским военным атташе полковником Комацубара, он официально заявил Начальнику Отдела Внешних Сношений т. Судакову о том, что Японское Военное Министерство на основании доклада генерала Мацуи (начальник Генштаба) приняло решение согласиться на предложенные в свое время Реввоенсоветом СССР условия… При этом конкретные переговоры о взаимном прикомандировании каждой стороной по 2 человека (одного в пехоту и одного в кавалерию) поручено вести ему — Комацубара — в Москве. Не случайно, очевидно, и то, что возобновление разговора на эту достаточно старую тему совпало по времени с нашими военными успехами на Дальнем Востоке и обменом нотами с САСШ, ибо интерес японцев к РККА сильно возрос». Нарком предложил пойти навстречу японцам, «учитывая, что японская армия представляет для нас большой интерес и что специфические японские условия крайне затрудняют изучение этой армии обычными методами». Соглашение было достигнуто, срок стажировки для каждого командира-офицера был определен в полтора года, и уже весной 1930 года состоялся обмен первыми стажерами. 21 марта 1930 года Ворошилов уведомил зам нарком и ндела Л. Карахана о том, что «назначенные для прикомандирования к японской армии командиры РККА Покладок и Козловский готовятся к отъезду в Японию 15 апреля». В. Козловский только что окончил Восточный факультет Военной академии им Фрунзе, а М. Покладок окончил тот же факультет годом раньше и теперь занимал должность помощника начальника Разведотдела штаба ОКДВА (Особой Краснознаменной Дальневосточной армии). Оба они были расстреляны в конце роковых 30-х. Через три года данное соглашение было продлено, а в 1935 году советское руководство согласилось еще на одно предложение японцев. Теперь кроме двух командиров-офицеров, направлявшихся в воинские части, еще по двое с каждой стороны приезжали специально изучать язык. Несколько месяцев спустя была достигнута договоренность о том, что изучающих язык будет уже не двое, а четверо. Объяснение этого содержится в письме Ворошилова Сталину (декабрь 1935-го): «Пребывание наших командиров в Японии себя оправдывает: люди изучают страну, язык, получают правильное впечатление о методах боевой подготовки частей, их сильных и слабых сторонах, условиях быта и нравах». Практика обмена стажерами с японцами продолжалась до 1938 года.
«Трудно поверить, но до 1927 г. у Берзина не было даже постоянного секретаря. В приемной дежурили сменные сотрудники управления. Первым секретарем Берзина стала М.В. Волгина, а с августа 1932 г. — я, после отъезда Маруси в спецкомандировку. Появлялся П.И. Берзин в приемной ровно в 9.00, обычно вместе со своим помощником В.В. Давыдовым. Тотчас же к нему приходил с телеграммами начальник шиф-ротдела Э.Я. Озолин. Затем появлялся порученец В. Зимин — ответственный за получение и отправку зарубежной почты и за оформление уезжавших в командировки сотрудников управления. Когда Зимин приносил зарубежную почту, Берзин говорил: “Никого не пускай ко мне. Буду думать и писать’'. Он всегда первым просматривал почту, и уже потом она, после регистрации, передавалась в отделы… Целыми днями у Берзина были люди, бесконечно звонил телефон. Только поздно вечером Павел Иванович имел возможность знакомиться с объемными документами. Обычно он садился на тахту, включал лампу и радиолу и так вот он мог работать часами. Павел Иванович любил как классическую музыку, так и народные песни. Он и сам с удовольствием пел вместе с товарищами, которых изредка увозил после работы к себе домой на чашку чая… Переполненный служебными заботами Павел Иванович иногда выходил из кабинета в приемную и со словами: “Пойду тряхну стариной”, спускался на пару часов в подвал к тонкому мастеру своего дела И.В. Сагулину поработать на слесарном станке», — вспоминает Н. Звонарева.
«Каким он запомнился мне? Крепко сложенный, седая голова — поэтому и звали его “Стариком”, коротко подстриженные волосы, серо-голубые глаза, улыбка открытая, обаятельная. Я, например, не слышал, чтобы он хохотал, громко смеялся, а вот когда ему что-то нравилось или был в приподнятом настроении, то обязательно улыбался. Но был строгим, требовательным начальником. В то же время трепетно ценил людей, прямо-таки по-отечески относился к работникам управления. Заботился о семьях: отправит кого-нибудь за рубеж, и сам, не перепоручая заместителям, постоянно справляется, как там в семье, не нужна ли какая помощь» (Л. Бекренев, в военной разведке с 1932-го, был начальником военно-морской разведки, заместителем начальника ГРУ Генштаба, адмирал).
Латышский поэт Э. Веверис, сидевший вместе с Л. Маневичем в Маутхаузене, писал с его слов: «Я почти не знал его как начальника. Для меня он всегда был “Стариком” — очень близким и очень умным советчиком. Он никогда не выделял себя из рядов наших товарищей. Ни манерой разговора, ни поведения. Зато выделялся главным: умением слушать. Вникать в твои мысли и потом, только потом, дать добрый совет. “Старик” не терпел зазнайства. Часто повторял, что наш враг — умен и хитер, что он имеет огромный опыт. Победить его можно только своим умом, своим мужеством и находчивостью, глубоким анализом происходящих в мире явлений… Мне всегда казалось, что он знал о мире все. И в редкие наши встречи очень щедро делился этими знаниями».