Трактат о лущении фасоли

Этот инструктор потом несколько месяцев приезжал и репетировал с нами — раза два в неделю. Разумеется, после работы, нас освобождали только от сверхурочных. А чтобы мы не теряли в деньгах, приписывали нам за репетицию по два часа в день. Честно говоря, после нескольких репетиций инструктор нам уже не требовался, все мы лучше играли, чем он. Бетонщик, сварщик, паркетчик, крановщик, кто-то в конторе сидел или, как я, электрик — и все, кроме меня, уже играли в каких-нибудь оркестрах. Один в армии, другой в санатории, третий на улице во время войны или до войны. Один почти окончил музыкальное училище, другой служил органистом, у третьего отец был скрипач в оперном театре, и он у отца выучился играть лучше него самого, так он говорил.
Меня взяли, потому что я единственный вызвался играть на саксофоне. О, саксофон тогда не был обычным инструментом. В оркестрах саксофонисты редко встречались. За границей — да, но не у нас, в заводских оркестрах, а уж тем более на стройке. Но именно благодаря саксофону мы имели такой успех. Ого-го, у них и саксофон есть — наш оркестр сразу смотрелся выигрышнее. Так что вскоре нас начали приглашать в разные места, на другие стройки, на заводы, фабрики, в военные части. Не только на танцы, но и по случаю какого-нибудь праздника, юбилея, торжества, чтобы мы выступили в художественной части.
Я вам скажу, что стройке иной раз от нашей игры пользы было больше, чем от усилий дирекции. Приведу один пример. Играли мы как-то на цементном заводе, а вы, наверное, знаете, как тогда обстояло дело с цементом. Впрочем, как и со всем остальным. Но без цемента на строительстве вообще не обойтись. Иногда приходилось выпрашивать каждую тонну, устраивать приемы для дирекции цементного завода, для заводского совета, помнить дни рождения всех, кто имеет хоть какой-то вес и от кого хоть что-то зависит, дарить подарки. Или телеграммы отправлять, по телефону звонить. А если ничего не помогало, жаловаться в вышестоящие инстанции, но этот способ как раз был наименее эффективным. Строительство все равно стояло.
Меня попросили сыграть соло на саксофоне специально для жены директора цементного завода, потому что у нее как раз были именины, а может, день рождения. Так и объявили: я играю для нее соло в сопровождении оркестра. Я отнекивался — мол, никогда еще соло не играл. Но подумал: в конце концов, это и для меня будет испытанием. Жена директора сидела в первом ряду, рядом с мужем — помню, довольно красивая женщина, брюнетка. Я играю и вижу, что она вся сияет, так что я разошелся, заканчиваю... в зале — мертвая тишина, ни одного хлопка. И тут она вскакивает в этом своем первом ряду и, ни на кого не глядя, начинает аплодировать. А уж за ней весь зал, некоторые даже с большим энтузиазмом, чем она. И все, проблемы с цементом прекратились. Максимум на пару дней поставку могли задержать. А оркестр еще премию получил.
Это было уже потом, когда мы с ним расстались. Ну, с этим кладовщиком. А расстались, потому что выступали у нас на стройке: тоже был какой-то праздник, несколько человек получили медали, десяток — грамоты. На следующий день я пошел к нему на склад, он выписывает квитанцию и с обиженным видом заявляет:
— Выступали вы скверно. Не получится из вас оркестра. Плохо сыграны и умеете мало.
Я оскорбился — будет мне еще какой-то кладовщик замечания делать! Зал аж гудел от аплодисментов, нам больше хлопали, чем директору после его речи, все нас поздравляли, я руки не успевал пожимать, а он тут мне... Ну ладно, подумал я про себя, пусть он мне выдаст нужную деталь, а я уж ему на прощание выскажу. Но кладовщик вдруг смягчился:
— В тебе есть искра Божья. Но саксофон — это не фунт изюму. Ты в этом оркестре пропадешь. Разумеется, они вам аплодируют — можно подумать, тут, в этой глуши, кто-нибудь имеет представление о саксофоне...
Я возмутился: а он что, имеет? И тогда кладовщик признался, что был саксофонистом, до войны много лет играл, в разных оркестрах. Я слушал его с изумлением, потому что на первый взгляд гроша, как говорится, ломаного за него не дашь. Даже забыл, за какой деталью пришел, и, честно говоря, до сих пор не могу вспомнить. Только гадал: верить ему или не верить, верить или не верить...
 
Говорил кладовщик с трудом, было видно, что слова даются ему с усилием. Два, три — пауза, два, три — пауза, и все далеко друг от друга отстоят, точно он не может их собрать вместе. А может, мне только казалось, потому что я все не мог поверить, что квитанцию мне выписывает не какой-то кладовщик, а саксофонист. По его словам, он играл на всех саксофонах, но чаще всего на альтовом. А уж когда стал называть города, в которых играл, я, честно говоря, слушал — и будто сон видел.
В Вене, в Берлине, в Праге, в Будапеште, и это только столицы, а так еще во многих других. Сколько стран он объездил! Кладовщик принялся перечислять заведения, где он играл, и я даже подумал, не сочиняет ли. «Парадиз», «Эльдорадо», «Шехерезада», «Аркадия», «Эдем», «Аид», «Империал». Я хотел спросить его, что означают эти названия, но не решился. Вдруг он подумает: и ты еще саксофонистом хочешь стать? Да, и на корабле, который в Америку плыл, он тоже играл. Правду говорил кладовщик или нет, я уже не задумывался, потому что сам факт, что саксофон может так вести человека по миру, заставил меня иначе взглянуть на этот инструмент.
Я подумал, что, наверное, надо опять начать откладывать, с каждой зарплаты первого числа или хотя бы часть того, что я трачу на водку. Не буду же я всю жизнь играть на саксофоне, который мне выдали на стройке. А если я перейду на другую, где нет оркестра? Однажды я снова пришел за чем-то на склад, и он, выписывая квитанцию, спрашивает:
— У тебя есть свой саксофон?
— Нет, только тот, что мне выдали. Я когда-то откладывал на инструмент, но объявили денежную реформу. Вот думаю, не начать ли снова.
— Не стоит, — сказал кладовщик, выписал мне квитанцию и больше не сказал ни слова.
Я решил, что он, наверное, считает, что не стоит, потому что опять могут объявить реформу. А с реформой, как со смертью, в догонялки никогда не выиграешь. Он, должно быть, знал жизнь.
Прошло несколько недель, прохожу я мимо склада, а он выползает и окликает:
— Зайди ко мне!
— Я сейчас не могу. Позже. — Я действительно спешил.
— Нет, сейчас. Позже обычно бывает слишком поздно.
— А что, у вас какое-то срочное дело?
Вижу, на столе у него футляр лежит.
— Открой.
Я с трепетом открываю и глазам своим не верю.
— Саксофон, — говорю, словно все не могу поверить.
— Саксофон, — подтверждает кладовщик. — В воскресенье был дома и привез. Что ему там зря лежать?
— Золотой, — говорю я и чувствую, что весь дрожу.
— Золотой, — подтверждает кладовщик. — Альтовый. О, он со мной немало попутешествовал.
— Сколько вы за него хотите? — Я наконец решился, а в мыслях уже начал занимать у всех, кого знал, на стройке, в конторах, в кассе взаимопомощи. Где бы еще, где бы еще — мысленно я мчался, как гончая, потому что понимал: того, что я могу занять, не хватит. Он, казалось, тоже задумался, какую цену назвать:
— Сколько? Сколько... А почему ты думаешь, что я хочу его продать? Такие вещи не продают. Иной раз от жизни только то и остается, чего не продашь.
И заявил, что я, если хочу, могу приходить после работы или по воскресеньям к нему на склад — будем играть. То есть я буду играть, а он слушать. Все лучше, чем пить водку или резаться в карты. Тем более что умею я пока мало, а у саксофона секретов не меньше, чем у человека. Некоторые он мне откроет, другие придется открывать самому, не потому, что он хочет что-то от меня скрыть, просто у него тоже не получилось.
— А сколько это будет стоить в месяц? — спросил я.
— Ничего это не будет стоить. Ты будешь играть, а я слушать. Сам я, видишь, играть не могу. И с этой-то работой еле справляюсь. Спасибо добрым людям, есть еще такие. Я болен, мне недолго осталось.
Так все и началось. Сперва он втолковывал мне, что саксофон — это не только инструмент, на котором играют. Злостью, гневом или обидой от него ничего не добьешься. Терпение и труд. Труд и усердие. Если хочешь, чтобы саксофон с тобой сроднился, словно душа с телом, ты тоже должен ему открыться. Не станешь ничего от него скрывать — тогда и он тоже не станет. А на каждую ошибку ответит упрямством. Ни тпру, ни ну, хоть все легкие из себя выдуй. Впрочем, одних легких недостаточно, играть-то саксофон будет, но словно мертвый. Ты должен играть всем собой, и своей болью, и своим плачем, и своим смехом, надеждами, мечтами, всем, что в тебе есть, всей своей жизнью. Потому что все это музыка. Ты — музыка, а не саксофон. Но нужно много трудиться, как следует трудиться, если хочешь услышать себя в саксофоне, твердил мне кладовщик. Только тогда это будет музыка.