Мадам Хаят

— Ты хочешь, чтобы мне было страшно?
— Да.
— Почему?
— Хорошо быть немного испуганным.
Она стала серьезной.
— Страх — это всегда плохо.
Потом она снова улыбнулась.
— И ты не бойся, Антоний… В жизни нечего бояться… Жизнь больше ни на что не годна, кроме как жить. Глупо пытаться копить жизнь, откладывая все на потом, как делают скупые люди. Она не накапливается, потому что… Даже если ты ее не тратишь, она расходуется сама собой.
Выходя из лифта, она, смеясь, сказала:
— Если бы мир сейчас содрогнулся, ты увидел бы, что он — пустыня, а деньги превратились бы в песок.
Я почувствовал запах лилий. Войдя в дом, она сказала:
— Ты садись, я переоденусь.
Она надела тонкое пляжное платье на бретельках и черные босоножки. Я мог сказать, что она была обнажена в этом платье, поскольку ее грудь и бедра свободно двигались под тонкой тканью. Я вдруг забыл о страхе, деньгах, мире, и весь мой разум заполнился провокационными воспоминаниями о нашей прежней жизни. Жизнь ни на что не годится, кроме как жить, и было только одно, что я хотел прожить в тот момент, и я все бы отдал, чтобы прожить этот момент так, как я того хотел…
Она заметила, как я смотрю на нее.
— Ты не голоден? — спросила она.
— Я могу поесть позже.
Эта саркастическая, снисходительная, самодовольная улыбка… Она расползалась по всему телу и поглощала меня.
— Ладно.
Она повернулась и пошла в спальню.
Я осознал огромность своей тоски, обняв ее. Ничто не делало меня более взволнованным и счастливым, чем возможность обнимать ее, заниматься с ней любовью. Когда она притянула меня к себе, я понял: бояться нечего, не надо было бояться. Ей не нужно было что-то говорить, чтобы объяснить это, достаточно просто обнять.
Страх и тревога, прошлое и будущее исчезли на ее груди, остались лишь светлое одиночество и похотливая тьма. Пока я был там, я рос, старел, взрослел, и ничто меня не тревожило. Когда я отдалялся от нее, мои страхи возвращались, время растягивалось, заботы и беды росли, но каждый раз мгновения, что я пережил и прочувствовал вместе с ней, падали как капли в принадлежащую ей комнату в моем сознании и копились, как золотые монеты.
Было уже за полночь, когда мы сели есть. Я очень проголодался. Закуски оказались очень хорошими. Янтарный свет лампы мягко разливался по комнате. Когда я наелся и выпил немного вина, я спросил то, что хотел спросить в течение нескольких дней:
— Почему ты прогнала меня?
Впервые я видел ее настолько удивленной.
— Я прогнала тебя?
— А разве нет? Что значит «иди, поживи немного своей жизнью»?
Она взяла меня за руку.
— Никогда не думала, что ты так поймешь, — сказала она. — Какая же я дура. Ты не ходил ни в университет, ни на работу, через какое-то время ты решил бы, что подвергаешь свое будущее опасности из-за меня, и рассердился бы на меня за это. Из-за этой злости я наскучила бы тебе… Я не хотела, чтобы ты злился на меня, уставал от меня. Я просто хочу, чтобы ты думал обо мне, когда ты со мной, чтобы на ум не приходило ничего, что могло бы расстроить тебя.
Я молчал.
— Почему ты не спросил об этом утром? — спросила она.
— Потому что я был очень зол.
Она подошла, села ко мне на колени и поцеловала в губы.
— Какой же ты глупый, Антоний.
Ее лицо стало серьезным.
— В следующий раз, когда случится что-то подобное, прежде чем принять решение, спроси меня.
Мадам Хаят снова рассмеялась, закрыв мое лицо своими волосами и приблизив губы к моему уху:
— Потому что ты глуп, делаешь неправильные выводы и принимаешь неверные решения.
Мы вместе убрали со стола. Я был счастлив. В последнее время мои чувства очень быстро сменялись. Меня так легко перекинуло из одной крайности в другую, как маленький невесомый пушистый комочек.
Пока мы пили кофе, я не мог переступить через свою гордость, чтобы спросить о человеке, с которым мы столкнулись на телевидении, поэтому я задал более общий вопрос:
— Как ты измеряешь свою симпатию к мужчине? За что ты любишь мужчин?
— Разве дело в размерах, расчетах… Просто некоторые мне нравятся, вот и все.
 
— Какие они, эти некоторые?
— Не знаю… Никогда не думала об этом.
— Вообще никогда?
— Никогда. Хочешь еще кофе?
Она включила телевизор, попивая второй кофе. Мы поймали окончание документального фильма про светящуюся многоножку в джунглях Амазонки. Она передвигается с огнями, как крохотный паровозик, идущий ночью по степи, и, завидев насекомое, которое собирается съесть, выключает свет. Съев его, она снова зажигает огни.
Мадам Хаят встала с дивана, чтобы достать что-то из шкафа, и я глядел ей вслед. Подол платья прилип к бедрам. Босоножки она скинула. Шла на цыпочках. Я вспомнил слова Гесиода об Афродите:
 
 
Ступит ногою —
 
Травы под стройной ногой вырастают [4].
 
 
Она напоминала мне широкий зеленый луг, мягкий, красивый, простирающийся под лучами солнца, укрытый бескрайней природой как ее неотъемлемая часть: ее природная радость, сияющая внутри; мягкая и свежая похоть, как трава, колышущаяся на неиссякаемом ветру; ее равнодушие к жизни, как летнее утро, добавляющее яркой легкости всему, к чему прикасается…
Мадам Хаят страстно желала получить все, чего хотела: лампу, танцы под игривые песенки, меня, персик, секс, вкусную еду… Но я также чувствовал, что она может отказаться от всего, чего так страстно желает, с равнодушием, равносильным ее страсти. Она вела себя так, словно имела право желать всего и могла отказаться от всего. Полагаю, естественная безграничность ее желаний проистекала из твердой веры в то, что она в любой момент имеет право от всего отказаться. Теряя уверенность в том, что она сможет отказаться, она также переставала желать.
Возвращаясь, она сунула в рот дольку мандарина со стола, поцеловала меня в шею и села в кресло, поджав ноги. Она удалилась в свое одиночество, сложила крылья и прошмыгнула в свое гнездо. Это было естественно и спокойно, как неторопливый дождь теплым весенним вечером. Мне было любопытно: не связано ли ее пристрастие к документальным фильмам с ее бо́льшим сходством с природой, нежели с людьми.
Я вспомнил слова мадам Нермин о писателях: «Все знают правила литературы, но только писатели знают, как эти правила нарушать». Все знали правила жизни, даже я, но только мадам Хаят знала, как эти правила нарушать. Первое правило было — бояться, а она не боялась… Почти ничего не боялась.
Я взглянул на нее. Она слегка наклонилась вперед, ее груди в вырезе платья были видны до самых сосков.
— Что такое, Антоний?
— Давай уже ляжем.
Она была богиня в постели, как Геката Гесиода: «Пользу богиня большую, кому пожелает, приносит». Она дарила счастье, и я чувствовал себя богом.
Когда сквозь занавески просочился первый утренний свет, мы в изнеможении лежали в постели. Не знаю, оттого ли, что я устал, или оттого, что вспомнил грозное продолжение поэмы Гесиода:
 
 
Рядом становится с теми Геката, кому пожелает
 
Дать благосклонно победу…
 
 
После занятий любовью все накопившиеся во мне эмоции, тайная ревность, одиночество, нищета, отчаяние, вдруг сосредоточились на одном событии — смерти моего отца. Я начал рассказывать мадам Хаят о его последних днях.
— Ночью я отправлял маму домой, а сам оставался. Отец лежал в реанимации. Мы знали, что его не спасти, но все же надеялись на чудо. Всю ночь я просидел в больнице. Бродил по коридорам, когда мне надоедало сидеть. Они были пусты. После полуночи в этих темных коридорах послышался звук. Скрип железных колес. Когда я впервые услышал его, я не понял, что это. Худощавый мужчина, слепой на один глаз, тянул кровать, а за кроватью шла женщина в косынке. Я сначала не понял, что произошло. Только когда заметил человеческий силуэт под простыней. Они увозили мертвых до наступления утра. Впереди слепой, следом женщина в косынке, везут покойников в подвальный морг. Я отпрянул, когда услышал этот звук, но они появились передо мной из-за угла. Смерть на железных колесах гналась за мной, словно говоря, что с этим звуком и моего отца отвезут под землю… Однажды ночью…