Мадам Хаят

И встала лицом к морю.
Дул сильный северный ветер. Я слышал его вой из салона. Сыла встала лицом к нему и раскинула руки. Она стояла так довольно долго, отдаваясь порывам ветра. Словно ветер омывал ее.
Потом вернулась в машину.
— Я замерзла, — сказала она, — теперь возьми меня и согрей.
Мы вернулись в гостиницу. Пачка сигарет, которую я купил для нее, лежала рядом с крестьянами.
  
IX
 
Три женщины танцевали на сцене в красных лифчиках, расшитых серебряной нитью, и с голыми животами. Длинные шифоновые юбки с разрезами до талии в нескольких местах распахивались при каждом движении, обнажая стройные ноги вплоть до темной промежности. Они похотливо покачивали из стороны в сторону своими широкими бедрами, делая маленькие шажки и двигаясь в такт резкому ритму дарбука и плавной игривости кларнета, их бедра словно жили отдельной жизнью. Свет отражался от блесток на их топах и юбках. Внезапно танцовщицы засунули руки под юбки и вытащили три флажка. Размахивая ими, они продолжили свой сладострастный танец. В зале раздались бурные аплодисменты. Танцовщицы с флагами представляли собой настолько странное зрелище, что трудно было поверить, что это происходит по-настоящему. Груди, бедра, животы, флаги — все трепетало в унисон.
— Что это за танец с флагами? — спросил я блондинку, с которой разговаривал ранее во время перерыва.
— Это священный флаг, — сказал мужчина рядом с ней, с прилизанными длинными седыми волосами.
— Да я не о том, — сказал я, — откуда взялись эти флаги и какое отношение они имеют к танцу?
— Если флаг появился, не спрашивают, откуда он взялся, — сказал мужчина раздражающе высокопарным тоном.
При виде такой реакции меня подмывало брякнуть, что здесь флаги достали из влагалища, но поймал взгляд блондинки. Умоляющий взгляд на бледном, невыразительном лице, предостерегающий меня от лишних слов. Я испугался не мужчины, а того, что страх просочился и в этот зал, на четыре этажа под землю, где пели и танцевали полуобнаженные женщины. Я замолчал. Страх начал окружать меня со всех сторон. В моей прежней жизни я никогда не сталкивался с чем-то, что заставило бы меня испугаться. Я не научился быть ни трусом, ни храбрецом, мне не нужно было ни то ни другое. Но чувство унижения, пришедшее вместе со страхом, больше нервировало меня, чем пугало, я не знал, кого я боюсь и почему, но чувствовал себя раздавленным.
Когда мы вернулись домой в тот вечер, я спросил мадам Хаят:
— Почему танцовщицы достали флаги? Я никогда такого раньше не видел.
— Ходят слухи, что ребята с палками угрожали устроить погром на телестудии. Скорее всего, это сделано для них, — сказала она.
— Они действительно нападают на заведения?
— Не знаю… Хотя это место охраняет Ремзи, но тем парням может быть и наплевать.
Я знал, кто такой Ремзи, но не смог сдержать сердитого любопытства, вызванного простотой, с которой она его упомянула. В то же мгновение мой разум засбоил, позабыв о женщинах и флагах, и провалился в разлом, полный ядовитых подозрений, которые я так долго носил в себе. Когда мой разум скатился в эту пропасть, я почувствовал такую головокружительную боль, что начал бороться с неконтролируемыми схватками, как при эпилепсии. Я перестал контролировать свои слова и действия.
— Кто такой Ремзи? — спросил я.
— Ты встретил его однажды в коридоре.
— Он твой друг?
— Да.
— Он был близким другом?
Я понимал, что пересек границу, мадам Хаят посмотрела на меня, как бы предупреждая.
— Да, — сказала она.
— Не могу представить тебя с ним, — сказал я.
— Полагаю, тебе и не нужно.
Затаившаяся ревность, как бешеная лошадь, вдруг вздыбилась, вышвырнула меня из седла и помчалась, волоча меня по острым камням, как зацепившегося за стремя беспомощного седока. Я осознавал, какое жалкое зрелище собой представляю, но не мог укротить этот животный порыв.
— Но ты не такая женщина, чтобы быть с ним…
— А что я за женщина такая, чтобы быть с кем-то? С кем-то вроде тебя? Поспрашивай людей, считают ли они естественным, что такая женщина, как я, связалась с кем-то вроде тебя. — Она сжала мою руку. — Для этого ведь не существует правил…
 
Я и представить себе не мог, что такая простая и обыденная фраза может так ранить меня. Я чувствовал боль — и распирающее любопытство, которое необъяснимым образом усиливало боль, толкая меня за пределы черты, на которой я должен был остановиться.
— Что, были и другие вроде него?
Приглушенным голосом она сказала:
— Странный вопрос.
— Прости, — сказал я.
Возможно, она пожалела меня.
— Прошлое опасно. Но чтобы стереть прошлое человека, нужно стереть самого человека. Чтобы уничтожить прошлое человека, его нужно убить.
Она улыбнулась со смесью похоти и сарказма:
— Хочешь убить меня?
— Иногда…
Она тихонько придвинулась ко мне:
— Тогда убивай иногда.
Я смотрел на ее мягкую белую шею, видел, как мои руки сжимают эту шею, и желание становилось острее. Мне никогда не приходило в голову, что мысль об убийстве может подстегнуть похоть. Мой разум смешался, на этот раз иначе, и теперь блуждал по тропам жуткого наслаждения, о существовании которых я никогда раньше не подозревал. Сегодня я понимаю, что одним из камней, вымостивших те тропы, была лютая злоба на нее, таившаяся в гуще чувств, дать название которым я не мог.
Когда я был с ней, я опытным путем убедился, что почти любое мое чувство превращается в желание, когда направлено на нее. Такова власть богини, отвергающей правила. Она без труда могла превратить все мои эмоции в головокружительный водоворот похоти. Какое бы чувство ни испытывал я вначале, конец был один.
Мадам Хаят смотрела на меня. Она словно читала каждое движение моей души.
— Хочешь войти в меня?
— Да.
— Ты меня убьешь?
— Да.
Я убил ее. Я много раз убивал ее в тот день и позже. Умирая, она смотрела мне прямо в глаза, ее зрачки расширялись, засасывая меня в бездну. Я превращался в другого человека, с которым не был знаком. Открывая для себя тайную страну наслаждений, о существовании которой не мог и мечтать, я шел туда сквозь темные и пустынные долины человеческой души; я мог в любой момент сбиться с пути, остаться в этих мрачных ущельях навсегда, продолжить свою жизнь кем-то иным. Темная сторона меня хотела остаться там, истощить себя всей страстью желания и разрывающего на куски наслаждения. Даже сейчас я все еще чувствую это желание где-то в своем сердце, будто мертвое дерево в ожидании воскрешающего дождя.
Я встал с постели, а Хаят лежала, подложив руки под голову, и радостно глядела на меня, как жрица, исцелившая своего больного.
— «О дивная Жена! В тебе моя отрада и упование. Благоволила ты, дабы спасти меня, спуститься в бездну Ада» [5], — произнес я.
Она усмехнулась.
— Что это было?
— Слова знаменитого итальянского поэта, — сказал я.
— Скажи их снова.
— «О дивная Жена! В тебе моя отрада и упование. Благоволила ты, дабы спасти меня, спуститься в бездну Ада…»
— Мне обидеться или считать себя польщенной?
— Тебе выбирать, — сказал я.
Мадам Хаят встала и посмотрела на себя в зеркало.
— Ты оставил следы на шее, — сказала она, — нужно повязать шарф… Давай выпьем кофе.
Когда я вернулся домой, Поэт сидел на кухне с каким-то незнакомцем.
— О, заходи, — сказал он, завидев меня, — мы тебя ждали.
Я налил себе чашку чая и сел рядом с ними.
— Это Мумтаз, — сказал Поэт, — мы вместе работаем в журнале. Завтра я еду в родной город, меня не будет какое-то время. Мумтаз принесет тебе статьи на правку… Ты ведь не сдался?
— Нет.
— Хорошо… Ты почистишь писанину, потом Мумтаз и заберет их у тебя.
— Ладно.
— Не разоблачай авторов. Журнал легальный, ничего незаконного нет, но лучше, чтобы не к чему было прицепиться.