Мурена

Прежде чем начать взбираться, Франсуа раскачивается, заставляет кровь разогнаться, подыскивает, за что бы уцепиться. Руки и ноги затекли, но что бы ни случилось, у него послушное, сухощавое, сильное, гибкое тело. Небо постепенно бледнеет. Нина! Его суставы подчиняются его желаниям, приходят в действие; дельтовидная мышца толкает плечевую кость, далее работает локоть, выпрямляется запястье — это для верхней части. А вот для нижней: ляжка прекрасно соединена с тазом и бедренной костью, бедро вкручивается в кость таза, таранная кость безупречно работает вместе с малой и большой берцовыми костями. Теперь он даже не раздумывает. С самого детства Франсуа тренировался; и едва его взора касается первый розовый отблеск с неба, сердечный ритм ускоряется, в кровь попадает доза адреналина: «Я буду там с первым лучом солнца», — говорит он себе; ничто не имеет значения, кроме этих предрассветных секунд; в порыве он клянется, что сделает ей предложение; его память сейчас пуста, в ней только то, как они целовались — долго и не таясь — в битком набитом зале кинотеатра на прошлой неделе; на улице было минус десять; и его рука держала грудь Нины, как птенчика. Он опирается на обледенелый распор, скользко… Он взбирается по стойке, с трудом ставит носок ботинка на диагональное крепление и начинает карабкаться наверх, легко, переходя от одной опоры к другой, сжимая и разжимая обтянутые перчатками руки, держащиеся за металлические балки, его колени подчиняются инстинктам; первый этаж, второй этаж; он хорошо знает, как лазать по строительным лесам, и движется наверх, к свету, используя силу своих фаланг; хватательный принцип работы пальцев сформировался еще во внутриутробный период, без этого принципа выход на сушу стал бы почти невозможен. Третий, четвертый этажи. Пальцы Франсуа разделились на восьмой неделе в материнской утробе, осознанно хватать предметы он научился только на четвертом месяце жизни. Обучение было долгим: сначала погремушка, умение подносить предметы ко рту — на пятом месяце, затем на десятом — брать вещи большим и указательным пальцами, ощущать глубину, твердое и мягкое; понятия «изнутри» и «снаружи» приходят в одиннадцать месяцев, в двенадцать — умение листать страницы, в восемнадцать месяцев ребенок уже держал вилку, бросал мяч и снимал обувь; в два года — держал карандаш и рисовал фигуры, самостоятельно ел, откручивал крышки и поворачивал дверную ручку; в три — застегивал одежду, в пять — завязывал шнурки на ботинках, в шесть наматывал нить на катушку и сшивал ткань большой иголкой — Франсуа всему этому выучился в ателье своих родителей; он даже умел самостоятельно подрубать край. Из-под рукавов его свитера выглядывали красивые руки — длинные пальцы, круглые ногти, — как говорится, руки пианиста или женщины, точь-в-точь как у его отца, который делал складочки на девчачьих платьицах, плиссировал юбки, расшивал декольте, изготовлял бутоньерки; торговля золотыми украшениями приносила ему немалый доход. Он был более одарен, чем мама. Ты станешь инженером, решил отец, а ателье перейдет к Сильвии; Франсуа на спор сдал экзамен на степень бакалавра в области математики и техники. Он должен был видеть гордость своего отца летом тысяча девятьсот пятьдесят второго; диплом повесили у входа в магазин; стать инженером ему было так же легко, как и скроить куртку. Но Франсуа предпочитал двигаться — носить, сжимать, закручивать, сваривать, стройплощадки же его не особо заботили; разбив тем самым мечтания отца, он посвятил все возможности своего тела физическому труду; особенно хорошо он работал трехзубыми вилами, благодаря которым приобрел объемные легкие, чудесную силу и точность и одинаково легко и непринужденно мог поднять, словно листок папиросной бумаги, двадцать кило цемента; он обучался держать инструмент у пятнадцати мастеров-ремесленников по всей Франции — от завода до винодельни, от столярной мастерской до кузницы, пока его хват не стал виртуозным. Как раз так сейчас он и взбирается к Нине. Покажись, Нина, покажись, потому что я пришел. Пятый этаж, шестой. Он добирается до кровли, встречая зарю. Его хорошо видно. На другой стороне улицы Нина склонилась над газовой плитой, вокруг нее три брата и сестра, видны лишь лбы и затылки. Франсуа вкладывает в рот пальцы и свистит. Нина подбегает к окну и смотрит на улицу. Она видит Франсуа из-за голых рук своих братьев, его фигура золотится в солнечных лучах. Нина беззвучно смеется. Франсуа улыбается, двадцать мускулов его лица этому свидетельство. И вот вся улица уже сверкает алмазными блестками.
 
Ему нужно найти грузовик где-то у Порт-де-Клиши. Работы здесь остановлены, сталь прикрыта пленкой, в баке затвердел цемент. Из-за погоды Франсуа отправили в отпуск, и он едет в Арденны повидаться с двоюродным братом, что работает на лесопилке недалеко от Шарлевиль-Мезьера; он не был еще в Арденнах. С перекрестка раздается мощный рев клаксона десятитонного грузовика, водитель орет через открытую дверь: «Франсуа! Это ты Франсуа, двоюродный брат Жоржа?» Это он. «Слушай, если я заглохну, не уверен, что смогу завестись!» Франсуа на ходу залезает в кузов. «Меня Тото звать». Внутри из-за шума двигателя невозможно разговаривать. Франсуа забудет и эти десять тонн, и Тото, и грохот. Грузовик движется вперед, медленно, тяжело, лавируя между кучами утрамбованного снега. Тото не отрываясь смотрит сквозь лобовое стекло на дорогу. Позже, когда он пытался вспомнить облик Франсуа, у него не хватало слов, всплывали лишь картинки, он не смог разглядеть его хорошенько, его взгляд был прикован к дороге. Франсуа дремлет. Он прочитал в «Паризьен либерэ», что в Арденнах от холода гибнут кабаны и косули. В Мозель возвращаются волки. Ла-Манш промерз на много метров. Франсуа думает о докерах, он хорошо помнит набережные Уистреама. В Страсбурге заледеневшие железнодорожные стрелки отогревают огнеметами. В Аяччо и Сен-Тропе из-за холода прекратилось транспортное сообщение и в магазинах пропал хлеб. В Ницце под снежными шапками ломаются пальмы. В Грассе мороз уничтожил майские розы, померанцы и мимозы — Франсуа подобрал как-то упавший цветок, вновь обрел изящные манеры — одинокий мужчина среди женщин; крупные и свежие лепестки, едва державшиеся в чашечке, обвалились ему прямо в ладонь и оставили на ней свой запах — он припомнил, что это случилось в прошлом году, накануне забвения. В Босе погиб урожай рапса, озимого овса и шестирядного ячменя. Эльзас потерял пятьдесят процентов пино-блан, гри, нуар, и следующий урожай можно будет собрать только через два года. В Воклюз, также прочитал Франсуа, замерзли фруктовые деревья, так как в них уже началось движение соков. На севере полностью уничтожен урожай порея, картофеля и моркови. Газеты писали исключительно о подобных катастрофах, о том, что морозы добрались даже до Алжира. Он забудет обо всех этих катаклизмах без исключения, о замерзших трупах, валяющихся на тротуарах, о воззвании аббата Пьера, о мужчине, который вчера свернулся клубком у фундамента здания — он больше никогда не увидит зимы. Говоря по правде, он уже держит реальность на расстоянии, он даже не в Бейле, ничего не произошло, и лишь Нина отгоняет всякое сожаление. По привычке, ибо так положено, Франсуа жалеет мертвых, бедных и больных, но по-настоящему его волнует лишь Нина, он ничего не может с этим поделать, она полностью овладела им, вытеснив все остальные чувства. Но тем не менее и Нина исчезнет из его памяти. Время замрет на отметке до начала их отношений, а ее образ станет расплывчатым, словно черты случайной попутчицы в вагоне метро. Нет, речь не идет о страдании, ведь потеря памяти — отличное средство против сожалений об утрате. Но все это гнусная дрянь. Мир исполнен маленьких апокалипсисов, и кто знает, насколько важны эти безымянные докуки, которые иногда нас одолевают.
Грузовик едет уже несколько часов со скоростью сорок километров в час, наполовину погрузившись в туман. После Реймса дорога суживается, дома встречаются все реже, клубится туман. Равнина пестрит голыми остовами деревьев, отчего Франсуа невольно щурится. Он похлопывает онемевшими руками. Ему хочется отлить, но он знает, что Тото сделает остановку лишь в Шарлевиле; это разумно, так как при минус пятнадцати антифриз может и не справиться. Вскоре скорость падает до тридцати, дорога становится чуть шире автомобиля. Тото управляет грузовиком почти стоя, высматривая участки гололеда и объезжая выбоины. В Синьи-л’Аббеи колокольня накрыла церковь колпаком чародея. Франсуа забудет эти странные названия, которые он повторяет, чтобы рассказать Нине: Вармервиль, Таньон, Ретэль, Новьон-Порсьен и Ваньон. Он даже не уверен, насколько правильно произносит эти топонимы, они напоминают названия мест сражений; он забудет и сливающуюся с небом равнину, и шляпу-колокольню. Он забудет, как внезапно заглох мотор; забудет, как ругался Тото, когда напрасно жал на акселератор; забудет, как грузовик остановился, словно игрушка, у которой кончился завод, как он замер на месте и больше не заводился. Выйдя из кабины, он все еще слышит в голове шум двигателя, и треск льда под его подошвами доносится до ушей, словно сквозь вату. Тото бьет по кузову и говорит, что дело труба и нужно идти за помощью. Он не может оставить без присмотра, просто под брезентом, десять тонн металлолома. Так что идти придется Франсуа, а Тото подождет на месте. Иди прямо, говорит ему Тото, так, чтобы солнце стояло у тебя за спиной, ты обязательно что-нибудь найдешь; Синьи в нескольких километрах позади, скажешь, что я застрял на дороге. Тото чиркает спичкой и закуривает сигарету. И не задерживайся, предупреждает он, а то все промерзнет.