Мурена

Надин хочет посмотреть, где живет ее спутник. Франсуа в некотором замешательстве. Он понимает, что потом будет видеть ее повсюду — в Батиньоле, на рынке, в магазине, — и не уверен, что это сильно утешит его, когда Надин уедет. И, кроме того, ему уже не удастся держать воспоминания в себе, оживлять и гасить их по своему желанию, ему беспрестанно будут напоминать о Надин прохожие, продавцы, соседи, домочадцы; будут интересоваться новостями от нее. Придется разделить ее образ на всех, а сейчас он к этому не готов. В их тайне есть некая эротическая сила, он чувствует ее. Воспоминания, которые принадлежат только ему, способны изменяться, развиваться, приукрашиваться — и никто не сможет этому помешать. Тайна делает Надин драгоценностью, своего рода талисманом, подчиняющимся его желаниям.
Надин настаивает. Она помнит о носовом платке с инициалами, который подарила ей Ма, когда Франсуа покидал больницу. Это единственная оставшаяся, слабенькая связь между двумя женщинами, которые присматривали за ним ночи напролет; Надин говорит, что хотела бы повидаться с его матерью. И он ведет ее по улицам своего квартала через парк, через рынок; он старательно обходит места, где можно повстречать кого-нибудь из особо близких знакомых; они идут, Франсуа смотрит вперед и лишь молится, чтобы все обошлось. Они пересекают железную дорогу по мосту Кардине, где грохот проходящих поездов мешает разговору и пробуждает желание отправиться в дальний путь. Они подходят к перилам и смотрят на поблескивающие рельсы. Их вид больше не смущает Франсуа, не напоминает ему о Бейле, он давно позабыл об этом. «А вот если бы вам захотелось куда-нибудь отправиться, что бы вы выбрали?» — спрашивает он Надин. Она говорит, что никогда не ездила дальше Арденн, разве что пару раз в Лилль и Реймс, а теперь вот и в Париж.
— Я хотела бы побывать в Риме, — добавляет она.
Смотрите-ка! — думает Франсуа, начиталась в газетах о приключениях Ингрид Бергман.
— Или во Флоренцию, или в Венецию, в общем, в какой-нибудь итальянский город.
— Тогда, — замечает Франсуа, — вам придется сесть на поезд, уходящий с другого вокзала. Отсюда составы следуют только в Нормандию.
— А вы? — спрашивает она в свою очередь. — Вы куда бы направились?
— На море. Но не в Нормандию. Чтобы вода была теплой и прозрачной. Я хотел бы стать там рыбой, вернее, не просто рыбой, а муреной, и плавать среди кораллов и морской живности. Вы смотрели фильм «Мир безмолвия»?
Он рассказывает Надин, что недавно выучился плавать, и теперь ему обещали устроить групповые занятия в бассейне. Разве можно плавать без рук? — ужасается Надин. Она и с руками-то плавает как топор… Франсуа льстит тот факт, что девушка не умеет плавать, тогда как он, инвалид третьей группы, нуждающийся в постороннем уходе…
— Я вступил в Спортивное содружество инвалидов Франции. Они разъезжают повсюду, организовывают встречи в Англии, в Германии, в Австрии…
Они минуют озеро Батиньоль, на льду которого толпятся птицы. Тут Франсуа думает: «А я бы мог сейчас взять ее под руку».
— А вы больше не преподаете английский? — спрашивает его Надин.
— Да я вообще его никому не преподавал, кроме вас. Я работал на стройке. Там только французский, арабский, испанский, португальский… А английский — деловой язык.
— Но вы должны преподавать английский! Вы можете.
Франсуа лишь усмехается:
— А вы-то продолжаете заниматься?
— Нет.
— Ну вот, видите, какой же из меня преподаватель?
— Это не смешно, Франсуа. Вы должны давать уроки!
Он не может забыть о Жоао, который без работы не считает себя мужчиной, и ему снова становится приятно от мысли, что Надин не умеет плавать и так и не овладела английским.
Они выходят из парка. Надин говорит, что хотела бы посмотреть ателье, но Франсуа против. «Почему?» — недоумевает она. Франсуа хочется поцеловать ее. Прижаться губами к ее виску. Сомкнуть их вокруг ее чуть выступающей верхней губы; он догадывается об этой упоительной сладости, что предвосхищает сладостные ощущения его чресл. Нет, говорит он себе, не старайся понапрасну, не искушай то, что все равно уйдет; он сдерживается и ощущает боль в нижней части живота от неудовлетворенного голода.
 
— Когда вы приедете в следующий раз, Надин, я покажу вам ателье.
Надин возвращается в V. тридцатого декабря. Ее живая походка заменяет Франсуа мертвые танцы Марии и Жоао. Он представляет, как раздевает ее, проводит в свою комнату и даже не касается призрачными руками. Он просто смотрит на Надин, ласкает ее, скрытую в складках простыни, медленно, виновато, нежно…
Филип Брак был прав: одни калеки. Вот они все выстроились на краю ножной ванны, плечом к плечу: девять мужчин плюс Жаклин Ревель. Их шеренга напоминает частокол из культей разной длины. Все, кроме одного, стоят; последний же, лишенный обеих ног по самые бедра, просто сидит на краю. Эй, Шарль, кричит он, тащи уже свой фотоаппарат!
Они стараются стоять неподвижно, но колени трясутся, и ляжки дрожат; вся эта импровизированная цепь колышется, волнуется, прыскает со смеху и едва не заваливается набок. От хохота все скоро слабеют и теперь стараются восстановить дыхание, пытаются выровнять ряд, отчего прыгают на одной ноге, стараясь плотнее прижаться к боку товарища: эй, давайте-ка, парни, поплотнее!
Но руки то и дело расцепляются, колени подгибаются, смех накатывает с новой силой. Франсуа улыбается, однако невесело: ему жаль этих ребят.
— Эй, там, если не уйметесь, я вообще не буду снимать! — грозится фотограф.
В самом центре шеренги стоит Филип Брак в черных плавках. Он слегка раскорячился, словно танцует джерк.
— Да мне трудно стоять на одной ноге, — стонет он от смеха высоким голосом. — Ой, не могу!
— Филип, идите вы все…
Но Филип его не слушает. Он только что заметил появившегося позади команды Франсуа и теперь машет ему рукой.
Все мигом оборачиваются.
— А, Сандр, вы здесь наконец!
Франсуа хотел еще немного понаблюдать за компанией, спрятавшись в тени. Ему нужно было привыкнуть к подобному зрелищу, чтобы подойти на безопасное расстояние. Ножная ванна напоминала ему крепостной ров.
— Представляю вам Франсуа Сандра! — объявил Филип. — Подходите, ваша фигура придаст колорит этой стае розовых фламинго! Да отвали ты от меня, Этьен! — крикнул он безногому, который начал было возмущаться, мол, я вам тут не мешаю? — С Сандром получится куда лучше! Эй, Шарль, погоди чуток, мы почти готовы! Сандр! Да подойдите же! Это снимок для вестника, помните, я вам показывал? «Инвалиды Франции»? Вы еще не подписались?
Франсуа проходит через ножную ванну, извиняется за то, что опоздал, просто ему трудно переодеваться одному, и тем более необязательно сразу же позировать перед фотообъективом.
— Да ладно вам! Давайте сюда, в середину, так будет лучше. Надо постараться для общего дела. Да давайте же, а то Шарль сейчас точно разозлится!
Франсуа с неохотой становится посередине. Ему не очень нравится соприкасаться с чужими замерзшими голыми телами. Он пытается выполнить просьбу фотографа и улыбнуться, но щеки его не слушаются, они словно из картона. Ему непонятно, как все происходящее связано с развитием спорта для инвалидов, преодолением себя, борьбой за право на нормальное к себе отношение; перед ним возникает образ какой-то отвратительной семейной фотографии — группа безымянных уродов, и он среди них, нависающий над безногим мужчиной, и подпись внизу: «Спорт! Счастье! Инвалидность!»
— Давайте, Сандр, давайте! — не отстает Брак.
Фотограф приникает к аппарату и предупреждает:
— На счет три!
Кто-то обнимает Франсуа за талию, другой закидывает руку ему за шею — теперь он один из них. Фотограф извергает еще какие-то команды, и вся компания буквально взвывает: давай быстрее, хочешь, чтоб нас судорогой скрутило?!
— Секундочку! — отзывается тот. — Замрите… Отомрите, готово!
Наконец объятия разжимаются, тела отлипают друг от друга, и Франсуа наконец присаживается на краю бассейна.