Мурена

Шарль свистит в свисток: тренировка закончилась, начинаются заплывы.
— Ну что, Сандр, давай со мной в паре? — предлагает безногий. — Честное слово, мы прямо созданы друг для друга!
Именно поэтому Франсуа и отказывается. Однако безногий настаивает. Недостаток стиля ерунда, уверяет он, в конце концов, так даже веселее.
Разумеется, это полный провал. Франсуа чувствует, как у него сводит спину, классический брасс пока не поддается ему. Этьен же плывет кролем и за несколько секунд обгоняет Франсуа на десять метров. Его могучие руки без видимого напряжения несут вперед обкорнанное тело, а Франсуа тем временем как-то кривовато ползет в левый угол бассейна. Но ему все равно хлопают — Шарль так и сказал: они здесь не на Олимпийских играх. Ему, калеке, аплодируют, словно дети перед слепленным снеговиком; словно на выборах в доме для умалишенных; ему противно осознавать это, но он благодарит их с кислой миной. Шарль подвигает к нему металлический трап, и Франсуа выбирается из воды.
— Браво, Сандр! — слышит он голос инструктора.
— Так, значит, будете во вторник? — спрашивает его Филип, обтираясь полотенцем.
— Несомненно.
— В смысле?
— Да, буду. Несомненно.
Впрочем, Франсуа не уверен.
— Я рассчитываю на вас, не подведите!
С этими словами Филип вприпрыжку направляется в раздевалку в сопровождении восьми калек.
Мадам Дюмон помогает Франсуа одеться и спрашивает, понравилось ли ему. Он говорит, что понравилось, но чувствует себя подавленным, его переполняет грусть. «Я хорошо вас знаю, — возражает мадам Дюмон, — так что не рассказывайте мне сказки!» Франсуа говорит, что плохо себя чувствует. «И отчего же?» — интересуется мадам Дюмон. Франсуа пробует объяснить:
— Жестоко лишать этих людей человеческого внимания. Они на самом деле славные. И даже забавные, ей-богу. И еще крайне мотивированные. Но все равно это ужасное зрелище. Просто отталкивающее. Это какое-то подобие тюрьмы, тюрьмы для убогих, вы даже не представляете, мадам Дюмон! Вы сидите в раздевалке, вяжете, а потом видите этих людей — вполне себе благообразных, хорошо одетых, в твидовых пиджаках и прекрасно скроенных пальто; вы не замечаете их уродства, их протезов, разве что они выдадут себя едва различимой хромотой. Кроме разве что Этьена в его коляске. Впрочем, благодарю вас, мадам Дюмон, что согласились сопровождать меня — вряд ли это для вас большое удовольствие. Честно признаться, мало кому понравится составлять компанию таким людям. Причем на том лишь основании, что ты и сам такой же урод. Парадокс в том, что мы вынуждены скрывать свои дефекты, чтобы казаться такими, как все. Вы понимаете меня?
— Да, понимаю, — отзывается мадам Дюмон. — Еще как понимаю. Вечно вы, Франсуа, всем недовольны.
Ему приходит по почте номер вестника «Инвалиды Франции». Он раскрывает журнал и видит фотографию, сделанную Шарлем. На ней — веселые физиономии и обкорнанные фигуры их обладателей. Внизу, в витрине ателье стоят манекены в шелках, кружевах и органди, красивые и грациозные. А он, потомственный эстет, здесь, на этой фотографии, — участник парада калек; он хорошо выделяется на общем фоне, у него деланая улыбка, потное лицо — напряженное, чтобы случайно не моргнуть. Это почти смешно.
Налюбовавшись, Франсуа заталкивает журнал в ящик тумбочки.
Он приходит на следующее занятие. Ему стало интересно: можно ли привыкнуть к этому жуткому зрелищу? Франсуа вынужден быть среди себе подобных, инвалидом среди инвалидов, во всяком случае, здесь его место (пытается он себя убедить). А иначе кем он будет? В нормальном Париже ему все равно некуда идти. Как бы то ни было, он не осмеливается дезертировать. Этот поступок глубоко оскорбил бы Филипа; Франсуа таким образом просто расписался бы в собственной неполноценности и обидел бы всех остальных. Да, он трус, подлец, и знает об этом, но он не злой…
Иногда Франсуа даже испытывает удовольствие, когда ему удается волнообразное движение, как показывал рукой Шарль. Он выныривает, делает вдох и затем снова погружается в воду, в тишину, в невесомость, в ничто. Он стремится овладеть новым приемом, и когда получается, забывает о чужих телах, их уродстве и собственном страхе, полностью отдается своим ощущениям и думает лишь о том, что привело его сюда. Но вот когда одолевает усталость и приходится вылезать на край бассейна и созерцать бултыхающиеся тела, снова накатывает отвращение. Кульбиты Брака не вдохновляют Франсуа. Он понимает его браваду, несколько недель назад он и сам испытывал подобное. Все эти движения, превозмогание, дурацкие приемы, боль, что приходится терпеть ради внешней красоты, — всего лишь выражение собственной неполноценности, может быть, даже гнева, стремление не выделяться среди окружающих, казаться нормальным человеком. Франсуа и сам еще недавно был таким же — энергичным, исполненным воображения, готовым на любые нелепости, лишь бы забыть о случившейся трагедии; он заполнил свою комнату всевозможными приспособлениями, цилиндрами для одевания, присосками, приборами для измерения размеров Вселенной… Но гордость, которую он испытал, добившись независимости от других людей, отплатила ему одиночеством. Возможно, что Филип Брак и в восторге от перспектив, что открывает для него Содружество, но также хорошо видно, как он задыхается в этом бассейне, воображая, что вновь обрел свободу. Если бы Франсуа знал греческий язык или читал Платона, ему непременно пришло бы на ум слово «фармакон», обозначающее одновременно и яд и противоядие.
 
Этьен дает Франсуа новый повод для размышления. В тот день они вдвоем наблюдают за тем, как их товарищи прыгают с трамплинов. Этьен рассказывает о своей первой тренировке. На следующий день руки болели так, что он едва мог написать хотя бы строчку. Но начальство в банке, где он служит, никак не могло поверить, что корявый почерк — следствие занятий в бассейне. Кроме того, на него наорал Шарль: «Этьен, ты переусердствовал! Я тебя за ухо к врачу поведу!» Брак тоже получил нагоняй в своей страховой конторе, Саньи досталось на орехи в лицее, а Жаклин влетело в Лувре — она работает там гидом… Что, Франсуа, не в курсе? Да ладно! Этьен слушал ее лекции — и оно того стоило. Короче, как бы то ни было, начальство даже не представляет, чем они занимаются здесь, в Содружестве.
— Кстати, Франсуа, а вы где работаете?
Франсуа не успел ответить — Шарль засвистел, объявляя о начале заплыва, и Этьен пополз на руках в бассейн. Только в этот миг до Франсуа дошло, что все, кто посещает занятия, где-то работают. Все, кроме него. Хотя и получают военную пенсию, которая в разы больше гражданской. Солдаты во всех смыслах этого слова, вояки до мозга костей. Он смотрит, как эта маленькая армия собирается у бортика бассейна. Нет, они отнюдь не замкнулись в себе, как он раньше думал. У него же нет никакой другой жизни вне его комнаты, дома, семьи. Ну разве что Жоао. Надин — и та уехала, ну, остается еще пара-тройка соседей. Но вот они трудятся, зарабатывают деньги. Тот же Жоао, который больше не может заниматься сексом, работает, и, следовательно, остается мужчиной. Да равно как и все остальные. Их жизнь выходит далеко за рамки Содружества. Да, по кульбитам Филипа отчетливо видно его разочарование, но он все же существует, живет. У него есть и другие занятия. И ему не так уж и нужно доказывать свою полноценность, как думал до этого момента Франсуа. То же касается и всех остальных. Франсуа чувствует себя ничтожеством. Этьен спросил, где он работает. Да он просто нищеброд — вот правильный ответ. Ну ладно, нет у тебя рук, значит, ты мертвец или что-то вроде того. Хотя… У него же есть язык. Он пролистал семь номеров вестника, что несколько недель валялись по углам комнаты и собирали пыль, и подробно рассмотрел фотографии лыжников, прыгунов, штангистов — чаще всего одноногих; изучил репортажи о встречах колясочников в Сток-Мандевиле. Он освоил специфическую спортивную лексику, касающуюся здоровья, восстановления нарушенных функций; на каждой странице полно инвалидов всех мастей, зато почти нет рекламы, в отличие от «Ле Паризьен» — там сплошь феллахи, убийства, Алжирская война, реклама сиропа от кашля, крема «Понд» и мыла «Персил». Иллюстрации в журнале и его собственный язык намекают, приоткрывают завесу, советуют: возвращайся к нормальной жизни! Об этом же пишет Тубиб в своей колонке: инвалид должен предложить кое-что поинтереснее шрамов и культяпок. О том же говорит и Жаклин в статье, посвященной проблемам инвалидов — она терпеть не может это слово, объясняя, что вся проблема заключается во внутренней неспособности действовать; такой человек считает себя инвалидом, сознательно убивая в себе борца, способного реализовать внутренние возможности. Да, понимает Франсуа, у него же есть язык! Каждая страница буквально взывает к нему, предлагает выйти в свет, сходить на праздник, на встречу… У него же язык не только для того, чтобы есть! В номере за ноябрь пятьдесят седьмого Франсуа вычитывает, что законом установлена квота для работодателей, позволяющая инвалидам наниматься в любую организацию или учреждение, причем отказ в трудоустройстве влечет за собой штраф для предприятия. Содружество, согласно статье, приветствует такую инициативу, однако сомневается в ее исполнении ввиду отсутствия контрольных органов. Ну, квота там или не квота, для Франсуа это все равно ничего не значит — он бесполезен для любого работодателя. Но все же у него есть язык.