Песнь одного дня. Петля

Она засмеется, когда он шепотом расскажет ей, как он испугался. Засмеется и поцелует его в глаза. Если бы он знал, что такое роды! Но он не знает, и она тоже не знает, никто не знает, кроме тех, кто уже испытал это. Если бы он не видел в детстве того лица, которое теперь напугало его во сне! Лица, которое он не смог забыть. Это случилось, когда ему было лет семь или восемь и он только что узнал, как рождаются дети. Ему рассказали об этом мальчишки, его приятели. Сперва он решил, что они его обманули. Но вскоре он понял, что это правда. Понял также, что любая девочка владеет тайнами, над которыми он ломает себе голову. Именно в то время он впервые испытал неприязнь к матери, с годами эта неприязнь привела к разлуке. Сначала сведения, которые он узнал, не распространялись на его родителей, хотя мальчишки утверждали, что и его папа с мамой поступили так же, как все люди, когда захотели, чтобы у них родился ребенок. А потом у них в доме появилась эта девушка. Она была одинокой, и его мать взяла ее под свою защиту. Девушка родила дочку, родила ее дома, в крохотной комнатушке, находившейся по соседству с его комнатой. Он видел, что у девушки не по дням, а по часам рос живот и округлялись бедра, ему даже казалось, что она вот-вот лопнет. Она была безобразна и с каждым днем становилась еще безобразней. Его мать очень заботилась об этой девушке. Однажды, вернувшись из школы, он застал дома повитуху. Никто не обратил на него внимания, не заговорил с ним. Мать суетилась. Он слышал крики девушки, и ему хотелось убежать, но он не мог. Потому что не менее сильно ему хотелось увидеть своими глазами, как рождаются дети, и он ждал удобного случая, чтобы прокрасться в комнату роженицы. Но мать неизменно закрывала за собой дверь, даже когда вышла, чтобы позвонить врачу. Однако повитуха, вынося что-то из комнаты, оставила дверь приоткрытой. И он увидел девушку. Сперва он не заметил ничего необычного, но вот девушка начала кричать, она стонала, вопила, выла, и лицо ее исказилось от боли. Это было не ее лицо, а морда какого-то зверя, звериная морда и звериный рев, мальчика охватил ужас. Вот, значит, как рождаются дети! Он думал, что девушка умрет, но она не умерла. У нее родилась маленькая дочка, похожая на куклу.
Когда он в следующий раз увидел девушку, лицо у нее было обычное — некрасивое, но чистое и вполне человеческое. А то, страшное, продолжало преследовать мальчика. «Не вертись под ногами, сынок, иди на улицу», — сказала ему мать, когда он бежал, спасаясь в ужасе от того лица. Ей следовало взять его на руки, защитить от этого кошмара: от орущего лица, от окровавленного белья, которое вынесли вечером в прачечную, когда крик уже утих и хранился лишь в памяти мальчика, а новый плачущий голосок заполнил дом какой-то печальной торжественностью. Именно в этот вечер мальчик понял, что его мать — женщина, а не только его собственность, не только руки, которые его одевают, кормят, моют, ласкают, наказывают, не только губы, которые целуют, бранят, утешают, не только руки и губы, составляющие единое целое с большим и теплым лоном: мамой. Он остался один, совсем-совсем один, и он не мог больше плакать, потому что то лицо росло, росло, когда он засыпал, а голова раскалывалась от того крика. Теперь, во сне, его напугало то же лицо: его возлюбленная лежала на больничной койке и мучилась, и у нее было лицо той девушки с темными волосами, и из ее горла вырывался тот же крик. Другие женщины — это неважно. Они не такие, как она. Она красивая, у нее тонкая и хрупкая фигура, хотя она и располнела. Он чувствовал, как в ней рос ребенок, они все чувствовали одинаково. Он своим телом ощущал каждое движение плода и наблюдал за жизнью этого чуда точно так же, как и она. Неужели у нее есть от него какая-то тайна?
Мысль эта для него нова, она невыносима. Нет, они, двое, составляют одно целое: она знает все его мысли, а он — ее. Они много раз проверяли это с тех пор, как познакомились, с тех пор, как она посмотрела ему в глаза и они узнали друг друга и поняли, что знакомы с незапамятных времен и всегда принадлежали друг другу. Разве могла она после этого умереть и оставить его одного? Во сне он видит, как что-то белое везут по длинному бесконечному коридору. Он заглядывает под простыню, видит лицо с каплями пота, застывшее, восковое или мертвенно-бледное, и он кричит. Кричит, но горло у него пересохло, и он не может выдавить ни звука. Боже милостивый, возьми и меня! И меня! А есть ли он, этот бог?
 
И меня тоже! Но его не берут, он один. Один! Маленькой девочки тоже нет. Ее увезли вместе с ней. Дневной свет режет ему глаза, он открывает их, прижимает одеяло ко рту, к носу и вдыхает живой запах, ее запах. Все очень просто — она встала раньше, чем он. Они по-прежнему вместе. Во всем виноват страх, обманувший его, страх, который подкараулил его и подкрался к нему во сне, когда он был один. Нет ничего страшнее, чем остаться одному. Им часто бывает жаль старую учительницу, живущую в соседней комнате. Она так одинока! Но может, она любит детей, которых учит? Должна же она любить хоть кого-нибудь, иначе она… А живут ли вообще люди? Живет ли кто-нибудь, кроме них двоих? И их маленькой девочки — он уверен, что у них будет девочка, он знает это по ее живости, она так похожа на свою мать, на его большую девочку. Он мысленно ласкает свою возлюбленную и прижимается лицом к подушке, на которой осталось углубление от ее головы. Когда ее увезут в больницу, он не станет проветривать комнату и застилать постель, он хочет, чтобы подушка сохранила ее запах до ее возвращения. По мере того как он пробуждается, его мужество возрастает. Приснившееся лицо блекнет, стирается и наконец исчезает в своем тайнике. Тогда он окончательно просыпается. Вот она идет. Он чувствует ее шаги по коридору еще до того, как слышит их. И начинает улыбаться, прежде чем она открывает дверь.
— Ну, кто из нас соня?
Он откидывает одеяло и вскакивает.
— Только не я!
Страха как не бывало. Но она знает и о его страхе, и о том, что ему приснилось, хотя он не сказал ей ни слова. И она целует его обнаженную грудь, вдыхает мужество в его сердце.
— Знаешь, что я хочу сейчас сделать?
— Мы хотим?
— Нет, я. Угадай! — Она смотрит ему в глаза. — Выйти на солнышко.
— Хорошо. Я отнесу тебя вниз на руках.
— Но ведь мы теперь стали очень тяжелые, — возражает она, улыбаясь.
— А я стал очень сильным. Я могу отнести вас на руках хоть на край света, через горы и реки.
— И по лестнице?
— По всем лестницам мира. Только ты не бойся, слышишь!
Он поднимает ее легко, как ребенка. Она смотрит ему в глаза и прижимается к нему крепко-крепко.
— Я не боюсь. Но может, нам следует сначала одеться?
* * *
Господи, сколько же длится это утро! Ауса давно уже закончила утреннюю уборку. Мальчик ведет себя необычно тихо, он забрался в кресло у окна и смотрит на улицу. Прохожих почти нет, кроме домашних хозяек да детей. Кое-где на крылечках или на балконах сидят старики. Ауса выглядывает в окно. Свава ушла гулять с детьми. Может, позвонить ему? Уже около двенадцати, наверно, он вернулся с работы.
Позвонить. Спросить, почему он не перевел ей денег за последний месяц. Она снимает и снова опускает телефонную трубку. Номер-то она помнит, только стоит ли вообще звонить? Лучше она посоветуется в комиссии по пособиям одиноким матерям, там ей объяснят, что сделать, чтобы регулярно получать от него деньги. Нужно, чтобы с него их взыскивали официально. И все-таки она в сомнении то снимает, то опускает трубку, точно стоит перед дверью, которая больше никогда не откроется, если ее сейчас захлопнуть.
Наверно, это весенний свет всколыхнул старые воспоминания. Когда-то она верила, что он любит ее. Тогда… Нет, не надо даже думать о том нежном цветке, который он безжалостно растоптал темным зимним вечером. Не надо звонить ему. Лучше сегодня же поговорить в комиссии. Она не должна слышать его голос, тот голос, который когда-то ей так страстно хотелось услышать, который зажигал блеск в ее глазах, а в сердце — улыбку и песню, так что она сама цвела, как летний цветок. Ауса невольно вздрагивает, когда у самого ее уха раздается телефонный звонок. Звонит ее знакомая, она работает в детском саду. У них освободилось место. Ауса может получить его, если сразу же даст ответ. Да, надо решать, а то место отдадут кому-нибудь другому. После обеда? Ну, ладно. Но на него много претендентов. Всего хорошего. Ауса плетется на кухню, надо варить обед. Собственно говоря, она никогда всерьез не собиралась отдать Огги в детский сад. Он еще такой маленький. И где она найдет жилье? Надо было сразу отказаться от этого места. У нее нет выбора. Девушке с двухлетним ребенком не каждый день предлагают выгодную работу. Остаться здесь или уехать в деревню? Ей больше хочется уехать, хотя она знает, что жить в деревне не очень приятно. Ауса пытается трезво обдумать свое положение. Если она поедет в деревню и будет получать там достаточно большое жалованье, она сможет кое-что отложить. Здесь ее крохотное жалованье расходуется на платье, обувь, чулки и тысячу других мелочей, без которых не обойтись в городе и которые не нужны в деревне. А уж Огги в деревне наверняка будет лучше. Надо приготовиться к тому, что развлечений там не будет. Не станет же хозяин нянчиться с ее ребенком, пока она развлекается. Жить в деревне — все равно что быть замужней женщиной. Впрочем, она вряд ли останется там на зиму. Хотя кто знает…