Выходное пособие
Прямо под носом у Адама я наклоняюсь к Бобу и отцепляю карабин с ключами от его джинсов. На полу пятна крови.
Потом я не спеша иду в сторону парковки, притворяясь победительницей. Потом раздаются недоуменные крики, и я пускаюсь бежать. Из своей кельи выходит Рейчел; на ее лице отражается только отчаяние.
— Идем со мной! — кричу я ей.
Она отшатывается, когда я подбегаю ближе, и прячется внутрь. А я неистово несусь к выходу, распахиваю двери — может быть, я слышу, как они захлопываются за мной, а может, это стук толкателя — и выбегаю на парковку.
В нескольких шагах от меня, на месте для инвалидов, рядом с остальными машинами припаркован «Ниссан-Максима». Я подскакиваю к нему, увлекаемая инерцией своего тела. Попутно меня дважды тошнит на грязный асфальт. Дверца не заперта. Я забираюсь внутрь и вставляю ключ в зажигание. Мотор заводится.
Я оглядываюсь в надежде, что, может быть, Рейчел последует за мной, что она тоже искала способ сбежать. Но никого нет. Дверь не открывается.
Я выруливаю с парковки и съебываю.
26
Долгое время я просто еду и еду, не зная куда. Я лишь хочу оказаться как можно дальше от Комплекса.
Только когда я сворачиваю на трассу «Иллинойс 21», я наконец начинаю задумываться над тем, куда еду. Это восьмиполосная магистраль, я спокойно могу ехать по ней. Она на удивление чистая, брошенных машин почти нет. Я следую в сторону Чикаго по указателям. Свет танцует на кронах деревьев, которые закрывают набережную реки. Джонатан когда-то рассказывал мне о реках Иллинойса, что территория рядом с Великими озерами испещрена реками. По правую руку территория усеяна бизнес-парками, магазинами запчастей, новыми застройками с домами в колониальном стиле, общественными складами, ресторанами Benihana, блинными и закусочными.
Время от времени я смотрю в зеркало заднего вида, боясь увидеть позади фары. Но вскоре фары перестают быть нужны. Солнце постепенно всходит, а потом внезапно показывается целиком, ослепляя меня. Порывшись в бардачке, я нахожу солнечные очки. Это поддельные Chanel из Чайна-тауна, которые принадлежали Эшли. Я с усилием открываю окно и окунаюсь в холодный свежий воздух. Мои волосы развеваются и лезут повсюду.
Какое-то время не видно ни одного здания. Я начинаю думать, что еду не в ту сторону, от города, а не к нему. Но тут «Иллинойс 21» сужается и превращается в четырехполосную Милуоки-авеню. И я знаю, я чувствую, что еду в правильную сторону. Из рассказов Джонатана я помню, что это большая улица, которая по диагонали пересекает город и некоторые пригороды, проходя по нескольким районам.
Гленвью, Найлз. Я вычисляю называния пригородов по вывескам автосалонов, мебельных, банков, булочных и свадебных бутиков, которые мелькают за окном. Почти целую милю я еду мимо чего-то, что приняла за гольф-клуб-переросток, но это оказалось кладбище, в середине которого по необъяснимым причинам торчал покинутый палаточный городок.
Мои руки на руле перестают дрожать. Дыхание замедляется. Сердцебиение замедляется.
Проезжая под виадуком, я с изумлением замечаю импровизированные католические часовни с образами Святой Девы и святых, перед которыми разбросаны огарки свечей. Рядом брошенные спальные мешки и пластиковая садовая мебель. Потом я встречаю такие же лагеря — с образами, спальными мешками и мебелью — под каждым мостом. Очевидно, во время пешего исхода из города люди временно тут обустраивались. Они молились и спали под мостами.
Солнце скрывается. Небо заволакивают темные тучи. Вот-вот пойдет дождь. Бак наполовину опустел. Далеко я не уеду. Я доберусь до Чикаго, отдохну там как следует, пополню запасы, а потом придумаю, что делать. В городе полно щелей, в которые можно забиться.
На подступах к Чикаго на дороге скапливается все больше и больше пустых, покинутых автомобилей, так что мне приходится ехать по правой полосе. На каждом перекрестке я думаю, не свернуть ли на другую дорогу, но каждый раз инстинктивно удерживаюсь от поворота, продолжая ехать по полосе. Я не могу оставить Милуоки-авеню. Это единственная знакомая мне здесь вещь.
Знакомство из вторых рук все равно знакомство. Как будто все истории, которые мне рассказывал Джонатан о жизни в Чикаго, пока мы дремали в постели, стали частью моих собственных воспоминаний. Перед сном, когда мозг как губка впитывает в себя все без разбора, я глубоко погружалась в его замысловатую, кружевную память. Я была здесь в другой жизни.
Звуки Милуоки-авеню ночью в его квартире: ночные автобусы, которые останавливались под его окном; гудящие пожарные машины; бандитская перестрелка. И, разумеется, резкая сирена скорой помощи. Уличный транспорт постоянно был беспокоен, нервно рассыпаясь и перестраиваясь, чтобы пропустить аварийные службы, проносящиеся по всей ее невообразимой, грандиозной длине. Он прожил в этой квартире три года, во время которых отдалился от семьи в Южном Иллинойсе, не отвечал на их пьяные звонки и не желал приезжать на Рождество. Он считал Чикаго своим настоящим домом, и, как всякий город, тот менялся. Район постепенно благоустраивался, бандитские разборки переместились на другие улицы, дальше к западу, стрельба доносилась все слабее и через несколько лет вообще пропала. К этому моменту мексиканские забегаловки, куда он часто ходил, где продавали манго, свинину по-мексикански и трубочки с кремом, которые выглядели как рог изобилия, закрылись. Ночью стали раздаваться другие звуки: успокаивающее гудение стиральных машин и сушилок из автоматической прачечной внизу. Вибрация чувствовалась через пол, и наконец он засыпал.
Первое место, в котором ты живешь один, отделившись от семьи, говорил он, — это именно то место, где ты становишься личностью, становишься самим собой.
Я так долго была сиротой, что устала от этого, устала от постоянных поисков чего-то, что все равно меня не успокоит. Я хочу для Луны другого. Дитя двух родителей без корней, она родится, не связанная ни с кем, кроме меня. У нее не будет родного города, родного места. Но я хочу, чтобы мы жили в одном месте. Может быть, Чикаго, который любил ее отец, где он когда-то жил, подойдет.
Небо морщится; начинается дождь. На ветровом стекле расплываются капли. Я включаю дворники, но они сломаны, так что мне приходится пробираться через расплывающийся пейзаж.
Я не замечаю, как оказываюсь в самом Чикаго, — линия горизонта не меняется, но в какой-то момент я это чувствую. Ощущение теперь другое. И улица выглядит по-другому: плотное скопление торговых центров и кирпичных домов с полинявшими навесами. Повсюду автобусные остановки. Я проезжаю мимо старых иммигрантских лавок, оптовых центров, пунктов MoneyGram, дисконтных магазинов матрасов, мимо автомойки с броской старой вывеской, мимо магазинов европейских деликатесов и кондитерских, в нетронутых витринах которых соответственно висят колбасы и стоит многоуровневый свадебный торт.
«Динь-динь-динь-динь» — мигает индикатор топлива, показывая, что бензин почти закончился.
Но я все равно остаюсь на Милуоки-авеню. Она такая прямая и гладкая, по ней так легко ехать. Она редко делает непредсказуемые повороты, хотя на ней встречаются запутанные Т-образные перекрестки. Чем дальше на юг я еду, тем более благоустроенными становятся районы. Офисы Western Union сменяются банками, кабаки — изысканными коктейль-барами, столовые — японскими ресторанами, хиропрактики — студиями йоги, обувные Payless и аутлеты Gap — бутиками одежды, булочные — кофейнями. Появляются новые дома, все еще в лесах. Справа я замечаю поезд метро на эстакаде, замерший между двумя станциями высоко над домами.
Вдалеке появляются еле заметные контуры зданий. Сквозь пелену дождя, сквозь закапанное лобовое стекло я могу различить Сирс-тауэр, Центр Хэнкока, и только в этот момент окончательно осознаю, что я действительно в Чикаго.
Я была здесь давным-давно, в детстве, в тот год, когда мы с мамой сопровождали папу в его командировках (для нас это был отдых). Так мы попали в Нью-Йорк, но Чикаго был раньше. Мне было, наверное, восемь. Мы приехали самое большее на два дня. Я не так много помню, кроме того, что все время с перерывами моросил дождь и небо было все в тучах, так что мое впечатление от Чикаго было такое, будто я побывала внутри потного серого облака. Центр города, по которому мы шлялись, пока папа был на конференции, представлял собой переплетение черных зданий. Время от времени, когда опять начинал лить дождь, мы ныряли в рестораны, гостиницы и магазины.