Консерватизм в прошлом и настоящем

В конце XVIII — начале XIX в. резонанс вызывала главным образом консервативная сторона теории Берка, ее антиреволюционный пафос. Английский король Георг III, политику которого не раз критиковал вигский парламентарий, после публикации «Размышлений о революции во Франции» сказал: «Вы принесли пользу всем нам. Нет человека, который называл бы себя джентльменом и не считал бы себя обязанным Вам за то, как Вы поддержали дело джентльменов»{20}. «Вы, месье, — писал Берку находившийся в эмиграции будущий французский король Людовик XVIII (тогда граф Прованский), — обрели право на признание и восхищение не только моих соотечественников, но и всех суверенов, всех благомыслящих людей во всех странах и на все века»{21}.
Под влиянием книги Берка обратился к консерватизму будущий соратник Меттерниха, один из ведущих архитекторов реакционного Священного союза Ф. Генц. «Блестящим Берком» восхищался Ж. де Местр, занимающий одно из первых мест в пантеоне консерватизма{22}. Для Берка находит теплые и возвышенные слова сухой и педантичный догматик консерватизма Л. де Бональд: «Берк — это красноречивый и чувствительный защитник истинных принципов монархической конституции. Я отважусь полагать, что некоторые из моих мыслей о великих предметах звучат в унисон с его глубокими размышлениями… Никогда консервативные принципы обществ не подвергались такой атаке, и никогда их не защищали с такой гениальностью, убежденностью и смелостью»{23}.
Правда, восхищение де Местра и де Бональда Берком не равнозначно особой близости между ними. Как заметил один французский автор, «Берк задохнулся бы при режиме и Бональда, и графа де Местра»{24}. И действительно, Берк считал само собой разумеющимися те, в сущности, буржуазные права и свободы, которые утвердились в Англии; для континентальных консерваторов они были тогда просто немыслимы. Английского вига и французских феодальных реакционеров сблизила прежде всего борьба против Французской революции. Так уже у самых истоков консерватизма проявляется тенденция к консолидации в ответ на революционную угрозу, причем чаще всего на основе сдвига в сторону более реакционного полюса.
Имена Ж. де Местра (1753–1821) и Л. де Бональда (1754–1840) всегда фигурируют рядом, в одной связке, и для этого есть серьезные основания. «Вы всегда писали о том, что я думал, я всегда писал о том, о чем думали Вы», — говорится в одном из писем де Местра де Бональду{25}. Тот же де Местр писал своему единомышленнику в 1818 г.: «Возможно, природа решила позабавиться, натянув в таком совершенном созвучии две струны: Ваш дух и мой! (Столь полный унисон — уникальный феномен») {26}. Даже их первые значительные произведения появились синхронно — в 1796 г., когда Великая французская революция прошла через все основные фазы своего развития.
Интересно, что оба они первоначально восприняли революцию спокойно, даже не без некоторой доли сочувствия. Будучи далекими от Версаля, аскетичными по характеру, оба с осуждением взирали на развращенные нравы придворного мира. Они не принадлежали к родовой аристократии. Де Местр не был даже французом. Он происходил из савойского «дворянства мантии»; его отец был возведен во дворянство сардинским королем за заслуги в деле кодификации законов королевства. Л. де Бо-нальд был выходцем из провинциальной дворянской семьи в Лангедоке, поставлявшей французским королям чиновников. Революция застала его мэром небольшого городка. Ее противником де Бональд стал позже, чем Берк, только в 1791 г., когда был принят закон о переводе духовного сословия в обычное гражданское состояние. Де Местр изменил свою благожелательную к революции позицию на враждебную несколько раньше: после провозглашения Декларации прав человека и гражданина. Затем антиреволюционные и антидемократические взгляды двух диоскуров консерватизма были подогреты конфискацией их владений.
Несмотря на существенное, а порой даже детальное сходство их воззрений, у каждого из них было свое лицо, свой метод, свой стиль. Оба, особенно де Местр, получили превосходное образование, обладали незаурядными познаниями в разных областях. По своим человеческим качествам они стояли (выше большинства тех аристократов, чьи интересы они так ревностно отстаивали. Их взгляды предстают как крайнее проявление мракобесия и фанатизма не в силу каких-то личных патологических свойств, а в силу логики их ультраконсервативной позиции.
 
Несмотря на крайнюю реакционность, оба они понимали, что просто перевести стрелку часов вспять, к 1788 г., как предлагал неаполитанский король, дело совершенно немыслимое. Кроме того, старый порядок не был в глазах де Местра и де Бональда идеалом. Революцию савойский граф считал заслуженной карой морально разложившейся аристократии. Возврат к дореволюционному состоянию, следовательно, не гарантировал от новой революции. Путь к спасению и де Местр, и де Бональд усматривали в усилении роли религии, причем не только в духовной, но и светской сфере. По сути дела, речь шла о теократии, т. е. передаче духовенству власти в общественной жизни.
Наиболее последовательным теократом был де Местр, выдвинувший идею создания универсальной общеевропейской монархии во главе с римским папой. Трактат де Местра «О папе» был плодом многолетних раздумий и вышел в свет за два года до его смерти, в 1819 г. Теперь, когда эра страстей позади, следует трезво и спокойно признать, писал де Местр, что «европейская монархия не может быть утверждена иначе как посредством религии», а «универсальным монархом может быть только папа»{27}. «Приоритет суверена-понтифика (т. е. папы. — Авт.), на взгляд де Местра, то же самое, что система Коперника для астрономов». Обвинения по адресу пап в том, что они залили Европу кровью, наполнили ее фанатизмом, де Местр отвергает, как несущественные; это было в далеком прошлом и не имеет значения для настоящего и особенно будущего. Самое главное заключается в том, что папская власть — «всегда власть консервативная»{28}.
Папы — хранители европейской сущности, европейских институтов. В Европе было якобы слишком много свободы и мало религии, поэтому и произошли ужасные социальные потрясения. Только теократия может предотвратить их в будущем.
Ядром консервативных построений де Местра является идея эквилибра, т. е. создания статичного равновесия в политической и духовной жизни, такого равновесия, которое обеспечило бы долговременное сохранение консервативного порядка вещей, приостановило бы прогрессивное развитие человечества. Папской власти как раз и предназначалась роль главной силы этого эквилибра. В самой идее де Местра с наибольшей рельефностью проявилось ультраконсервативное видение мира. Чудесный эквилибр во главе с папой должен внести порядок в отношения между европейскими светскими государями, должен обеспечить им власть над подданными и в то же время убедить последних, что подчинение не исключает свободы и даже предполагает ее. Кроме того, теократия, как считал де Местр, сможет включить в эквилибр и политику, и науку{29}. Из всего этого вырисовывались контуры грандиозного консервативного замысла: с помощью такого рычага, как религия, надолго, если не навсегда, затормозить развитие человеческого общества.
Логика теократического подхода привела де Местра к апологетике средневековой троицы: папа — король — палач. Настоящий гимн палачу звучит в его «Санкт-Петербургских вечерах»: «Все величие, все могущество, все подчинение возложены на него: в нем воплощены ужас и нить связи между людьми. Лишите мир этой непостижимой силы — в одно мгновение порядок обратится в хаос, троны рухнут и общество исчезнет»{30}. Не менее горячо восславил де Местр испанскую инквизицию, видя в ней единственное средство борьбы с инакомыслящими еретиками. Если трибуналы инквизиции и подвергли массу людей мучениям, то делали это на законном основании, поэтому обвинения по их адресу бессмысленны. Что же касается жертв инквизиции, то «упорствующий еретик и пропагандист ереси неоспоримо должны считаться самыми великими преступниками»{31}. Если преступление столь значительно, то должна пролиться кровь, а священник понадобится для того, чтобы утешить жертву на эшафоте.