Взрослые люди

— Самые лучшие креветки бывают в январе и феврале, — говорит Стейн, — когда вода очень холодная.
Я красиво раскладываю креветки на куске хлеба и рисую зигзаг майонезом, поливаю сверху лимоном и протираю пальцы его остатком, чтобы избавиться от запаха, но в состоянии проглотить только маленький кусочек, бутерброд остается недоеденным. Я вспоминаю, сколько раз мы ели здесь креветки, когда я была маленькой, папа чистил мне их, он складывал все креветки кучей в центре куска хлеба; воспоминания причиняют боль. Я постукиваю по бокалу и поднимаюсь, мне приходится постучать еще раз, потому что Олея и Стейн громко обсуждают Свинку Пеппу, Кристоффер шикает на них. Мама складывает руки, улыбается и поднимает подбородок в ожидании. Странно стоять на расстоянии меньше метра от стола и готовиться произнести речь, выражения лиц присутствующих кажутся слишком торжественными, вежливыми и заинтересованными, такими они и должны быть во время речи, хотя эту речь произношу всего лишь я и только для шестерых собравшихся.
— Дорогая мама, — начинаю я и шуршу бумагой, где записала ключевые слова. — Странно думать о том, что тебе исполнилось шестьдесят пять. Нам с Мартой постоянно говорят, что мы унаследовали хорошие гены, ведь наша мама так молодо выглядит.
Мой голос звучит почти обыденно, щеки снова раскраснелись. Кристоффер улыбается, Стейн гордо смотрит на маму. Марта чистит креветки для Олеи и складывает их на ее тарелку, пока я говорю, еще одну, и еще одну, и еще одну.
— Возраст — странная штука, — продолжаю я. — Я помню, как ты получила открытку с надписью «В сорок жизнь только начинается», такие открытки в восьмидесятые годы были очень популярны. Помнишь?
— Не очень, — отвечает мама.
— На ней были изображены ракеты и что-то там еще, — напоминаю я. — Не помнишь? Да. Нет, это неважно. Но когда я была маленькой, я думала, глядя на эту открытку: как же будет здорово, когда мне исполнится сорок.
Стейн смеется. Кристоффер натянуто улыбается. Я смотрю на записанные ключевые слова. Я собиралась рассказать милую историю про меня, Марту и маму, и как я буду рада в шестьдесят пять оставаться такой же активной и отзывчивой, как она, и закончить цитатой из той речи, что им не довелось услышать: «Пытайся снова, пусть опять ничего не получится, в следующий раз не получится гораздо лучше», но сейчас я смотрю на свои записи и понимаю, что они бессмысленны. В них ничего нет. Я не могу продолжать. А знаем ли мы вообще друг друга, умница Ида, милая Марта? Каждый год мы приезжаем сюда и занимаемся одним и тем же. Как мы стали такими? Что означает «не получится гораздо лучше»? Как я могу просить маму делать то, что не получится, зачем мне просить маму пытаться снова, это вообще не имеет никакого смысла, у человека либо получается, либо нет, и это не у нее ничего не получилось.
— В общем, с днем рождения, — заканчиваю я и поднимаю бокал, и надо чокнуться, пока никто не спросил, неужели я уже закончила, и я сажусь на место.
Мама озадачена, но улыбается мне. Марта морщит лоб. Стейн аплодирует.
— Ох, Ида, Ида, — говорит он.
Я наблюдаю за руками Марты, когда она кладет очередную креветку на тарелку Олеи, ее пальцы короче и пухлее моих, она обкусывает ногти, постоянно так делает. Оторвать голову, потянуть за спинку, снять хвостик, удалить панцирь. Я беру пару креветок со своего бутерброда и перекладываю на тарелку Олеи. Марта поднимает на меня глаза:
— Ты чего?
— Я просто подумала, лучше отдать их Олее, — отвечаю я. — Может, так будет быстрее?
— Теперь тебя не устраивает скорость, с которой я чищу креветки, — произносит Марта.
Я беру свой бутерброд обеими руками и откусываю большой кусок. Креветки хороши, это факт, упругие на зуб. Марта фыркает, смотрит то на маму, то на Кристоффера.
— Я отдала Олее пару креветок, — улыбаюсь я и откладываю бутерброд в сторону. — Неужели это такая проблема?
— Давайте не будем, — машет рукой Кристоффер, Олея прячется в его объятиях. Как я прошлой ночью, — думаю я.
— Да, — соглашаюсь я. — Думаю, у Марты гормоны разыгрались.
 
Стейн хмыкает, мама бросает на него быстрый раздраженный взгляд.
— Я больше не могу этого слышать, — трясет головой Марта, сжимает губы, с грохотом встает и отодвигает стул.
— Марта, — говорит мама, протягивая к ней руки, — ну не уходи.
Марта отталкивает мамины руки и изо всех сил захлопывает за собой дверь на террасу. Мама смотрит на меня.
— Эй, — произношу я и чувствую, как мое дыхание ускоряется, во мне клубится невероятно сильная неожиданная злость, мои ладони и ступни снова становятся теплыми. — Слушайте, две креветки. Я имею право на существование, несмотря на то что не беременна.
— Дело не в том, кто беременный, — говорит мама.
Стейн берет еще одну пригоршню креветок, он уже доел свой бутерброд. Кристофер пялится на меня, я пялюсь на него в ответ, он качает головой.
— Хочешь еще креветок, Олея? — спрашивает он и тормошит дочь.
— Я не хочу креветок, — шепчет ему Олея, она по-прежнему не поднимает глаз.
Ее креветки лежат нетронутыми на тарелке, Кристоффер спрашивает, будет ли она вместо этого бутерброд с печеночным паштетом, Олея кивает. Она сидит между Стейном с мамой и мной и смотрит в стол, никто из нас ей не родной, думаю я и хочу разрыдаться, глядя на ее согнутую шею, она не чувствует себя как дома.
— Не расстраивайся, Олея. — Мама кладет руку на ее шею. — Взрослые иногда ссорятся, а потом снова становятся друзьями. — Она смотрит через стол на меня. — Иди, пожалуйста, поговори с Мартой. И мы постараемся хорошо провести вечер.
— Все из-за пары креветок, — отвечаю я. — Эй! Это у нее крышу сорвало.
Марта завалилась в гамак, не сняв обувь, она отталкивается ногами от земли, и гамак тяжело качается. Она держится за живот. При моем приближении она садится и начинает тереть руками лицо. Она плакала.
— Что с тобой? — дружелюбно спрашиваю я.
— Что со мной?.. — отвечает Марта. — Ты меня гнобишь.
— А кажется, что тебя беспокоит не только это.
Она вздыхает и всхлипывает:
— Просто все не очень просто. Между мной и Кристоффером.
Я усаживаюсь с противоположной стороны гамака и осторожно подтягиваю под себя ноги. На самом деле в нем мало места для двоих, но, если поджать ноги, мы как раз помещаемся. Гамак покачивается, нам приходится держаться за края, пока мы не привыкаем к качке. Мы всегда так сидели. От качания что-то сжимается в груди. Те же деревья, сосны и вишни, тот же гамак, этот сад, что-то безнадежное есть в том, что все это всегда остается неизменным, что я здесь, и я становлюсь все старше и старше.
— Я его совершенно не интересую, — говорит Марта. — Он занимается Олеей и почти не замечает меня.
— Уф-ф.
— Все должно наладиться, когда родится ребенок. Я не понимаю, что с ним, то ли депрессия, то ли еще что.
— Наверное, мне не стоит этого говорить, — произношу я.
— Чего? — спрашивает Марта.
Мы качаемся взад-вперед, медленно, медленно, ветки потрескивают. Когда мы раньше качались в гамаке, я придавала нам ускорение до тех пор, пока Марта не начинала орать как резаная, иногда она пыталась на скорости выпрыгнуть из гамака и падала лицом в землю. Я чувствую слова на кончике языка, они рвутся наружу, на вкус сладкие и мрачные. «Ей следует знать. Она не должна обманывать себя. Именно такие вещи сестры должны рассказывать друг другу, — думаю я, — только такие вещи мы и обязаны рассказывать. Да, только такие вещи мы и обязаны рассказывать, даже если они неприятные», — думаю я и чувствую, как распрямляется моя спина.
— Да, такие вещи тебе следует знать, — говорю я. — Когда мы вчера вечером выпивали, он сказал, что не хочет детей.
— Что ты имеешь в виду?
— Он просто боится. Потому что именно из-за Олеи расклеились его отношения с ее матерью. Он в ужасе от того, что ты забеременела.
— Прекрати уже, — говорит Марта и отодвигается. — Он был очень рад.