Провинциальная история

– Бегом…
И она стояла, глядя вниз, на реку из кошачьих узких спин, и понимая, что остались считанные секунды, что если крыша не выдержит… она молила дом потерпеть, вспоминая, как берег он Стасю, и как она его любила, обещая вернуться и все поправить…
Получилось.
Стася не знала, как хватило у нее сил шагнуть в темноту и закрыть за собой дверь, отрезая путь огню. Зато помнила громкий скрежет – крыша все-таки рухнула и… и вернуться у нее вряд ли выйдет.
Но все могло быть куда как хуже.
– Мряяу! – требовательно заорал Бес, и хвост его метнулся, хлестанул по ноге, словно поторапливая. Мол, после, хозяйка, воспоминаниям предашься.
Идти надобно.
Куда?
Ночь выдалась теплою, но Стася все равно поежилась, обнимая себя. И захотелось вернуться. Пусть дом не знаком, но это все же дом, в саду страшнее. Дом хранили заклятья, сад же… сад разросся и одичал, и почти сроднился с лесом, от которого его отделяла хрупкая ограда. Затянутая хмелем, она почти растворилась в дикой этой зелени. И стоит ли удивляться, что железо не выдержало напора живой силы, треснуло, образовав самую пошлую дыру, которую Бес и отыскал.
– Ты уверен? – поинтересовалась Стася, вытащив из кармана светящийся камень. И мысленно похвалила себя за предусмотрительность, а еще подумала, что если бы знала она, чем дело обернется, то прихватила бы с собой фонарик.
И консервов кошачьих.
Аптечку.
Да все, до чего руки дотянулись, прихватила бы.
– Урм, – кот крутился возле ног, отходил и возвращался, и глаза его явно светились в темноте. Стася, вытянув шею, попыталась разглядеть хоть что-то, но… лес казался чем-то единым, неделимым.
И уж точно непригодным для прогулок.
– Я… как-то вот… не подготовлена для таких походов, – честно призналась она, протискиваясь в дыру. Спину царапнул остаток прута, и Стася поморщилась.
А вот лес…
Он зашумел вдруг, зашелестел, окружил влажною теплотой, будто в парную попала. Или… домой? Ощущение было острым и странным, и чудесным.
…бабушка говорила, что леса не стоит бояться, что нужно его слышать.
Теперь Стася слышала.
Протяжные скрипы уставших сосен, что давно выбрались, пробили крышу крон, чтобы уже над нею растянуть колючие свои сети для солнца. Потрескивание.
Поскрипывание.
Шорохи.
Странно, что эти шорохи ее нисколько не пугали, напротив, Стасе казалось, что еще немного, и она услышит голос леса. Поэтому она и останавливалась, несказанно нервируя Беса, который вел… куда?
Куда-то вглубь.
Стася лишь надеялась, что он, Бес, точно знает, что делает. А еще, что отыщет и обратную дорогу. На собственные силы надежды не было никакой.
Лилечка шла.
И шла.
И потом даже, когда стало совсем темно, тоже шла. Она плакала, но никто не приходил, а крики ее вовсе тонули в мягких мхах. И щебет птиц, которые больше не казались веселыми, заглушал их. Устав идти – лес все не заканчивался и не заканчивался, Лилечка присела, и как-то сразу, кажется, уснула.
Она ведь больная.
Она дома постоянно спит. Но здешний сон отличался от тех, привычно-мутных, от которых после пробуждения ничего-то и не остается. То ли усталость была тому виной, то ли волнения, но нынешний сон оказался до того упоительно ярким, что, когда он закончился, Лилечка огорчилась.
Потом огляделась и поняла, что наступила ночь.
И снова огорчилась.
Ее наверняка ищут. И маменька расстроится. Она легко расстраивается, а от расстройства мается мигренью и запирается в своей комнате, куда Лилечке ходить неможно. Да она и не хочет, потому как в матушкиной комнате много и резко пахнет, то ли духами, то ли притираниями.
А батюшка осерчает.
И еще Дурбин, который каждый вечер Лилечку осматривал, и утром тоже, но вечером особенно тщательно. И камушек ее заряжал, сильно-сильно, до того, что камушек этот раскалялся.
Теперь вот совсем остыл.
Лилечка его потрогала и вздохнула. Странно, что страх ее исчез, и обида тоже, и вовсе ей не хотелось возвращаться, до того уютно и хорошо ей было в зеленой колыбели меж корней старого дуба. И, наверное, если бы не маменька с батюшкой, она бы и шевелиться не стала, так бы и лежала, разглядывая что кору, украшенную ожерельями желтых грибов, что светящиеся капельки на этих грибах. Кружево паутины, в котором вновь же капли запутались, будто маменькины жемчуга.
 
Она слушала бы, как поет свою песню дуб, успокаивая, уговаривая не спешить, и потом, когда дуб замолчал бы, рассказала бы о… обо всем.
О батюшке.
И маменьке. Маменькиной шкатулке, в которой скрывается много всякого чудесного, и Лилечке даже позволяют с этою шкатулкой играть. Она играть любит. Особенно примерять маменькины драгоценности. Они красивые, и еще недавно Лилечке казалось, что ничего-то в мире нет, прекрасней этих вот каменьев, а теперь она точно знает – есть.
Света становилось больше.
Будто кто-то незримый зажигал в лесу фонари, совсем крохотные, но… вот пляшут светлячки над старым пнем, который треснул посередине и теперь трещина испускала бледно-зеленое сияние. Вот тяжелые листья растения, названия которого Лилечка не знала, сгибаются под тяжестью капель.
Мерцают стволы.
Переливаются всеми оттенками теплого желтого мхи. Лилечка положила ладонь и захихикала, когда кожа ее сделалась прозрачной. А свет будто окутал руку.
И вторую тоже.
И… и почему она никогда-то прежде сюда не приходила?
Несколько мгновений она играла со светом, позволяя ему перетекать с руки на руку, а потом поднялась и даже сделала пару шагов, но поняла, что больше не сумеет.
Устала.
И камешек на груди холодный.
Лилечка сняла его, вымазав шнурок сиянием, и положила камушек на пень. Поглядела. Вздохнула.
– Мне надо домой, – сказала она, нисколько не сомневаясь, что лес ее не только слышит, но и понимает. И качнулись над головой тяжелые ветви, и показалось, что кто-то огромный, такой огромный, что и представить невозможно, но в то же время добрый, гладит ее по волосам.
И от прикосновения его по телу разливается тепло.
Как от камушка.
Лучше.
То, от камушка, было неудобным, колючим, а это вот… Лилечка сразу согрелась, даже жарко стало. Лес же заиграл. Что-то загудело, засвистело в ветвях.
Заухало.
И затрещали сонные птицы, переговариваясь. Зазвенели полупрозрачные колокольчики, один за другим поднимаясь с земли. Звон их походил на тот, когда маменька трогала серебряною ложечкой любимую батюшкину рюмку
– Красиво, – Лилечка тронула пальчиком ближайший цветок, от которого терпко пахло медом. И когда из-под лепестков выглянула сияющая капля, то не удержалась, подхватила пальцем и сунула в рот, сразу зажмурившись от невероятной сладости.
Мед?
Куда там меду. Даже сахар, который батюшка покупал, потому как маменька пить чай с медом не желала, не такой сладкий был.
И есть вдруг захотелось. Никогда-то прежде не хотелось, а теперь… в животе заурчало. И Лилечка, подумав, решила, что если она немного выпьет цветочной воды, то хуже не станет.
Точно не станет.
Она собирала капельки осторожно, стараясь не помять полупрозрачные, то ли серебряные, то ли вовсе из света сотворенные, лепесточки. Ловила капли пальчиком, и палец же облизывала.
Вздыхала.
Повторяла. Жмурилась от счастья и наклонялась за следующей.
…странное существо она заметила, когда подхватила очередную каплю. И сперва испугалась, потому как было создание это до того уродливо, что таких уродцев Лилечка и на ярмарке, куда ее однажды взяли, давно уже, не видывала.
Оно сидело на старом пне и глядела на Лилечку.
Существо было лысым, и кожа его собиралась складочками на тощих лапах. И на боках тоже. Только, пожалуй, длинный, что веревка, хвост складок не имел. Кожу его бледно-розовую то тут, то там украшали пятна. Голова у существа была огромною, особенно уши.
Наверное, стоило испугаться.
Лилечка была умной девочкой и даже читала. Когда силы имелись. А еще слушала нянюшкины сказки, в которых и про подменников было, и про тварей кромешных, и про иную нежить.