Рассказы тридцатилетних

Дедушка сидит неподвижно с закрытыми глазами, положив ногу на ногу, и нога с острой коленкой сильно подергивается.
— Деда, это же кино, — Сашка теребит за рукав старика.
— Пропади они пропадом, эти ковры, уж лучше на трубопроводы.
Дед с внуком возвращаются той же дорогой, но стемнело, и все вокруг кажется другим, незнакомым. Из-за поля, из-за леска появляется красноватая с потертым боком луна — ее словно на веревке тянут за облаками. Неясная тень нет-нет да и мелькнет по дороге. Может, нечистая сила, а может, рыжий Петька притаился с камнями. Сашка потихоньку закрывает лицо руками. Дед идет, щупает ключицу мальчика.
— Не пойму что-то, чья у тебя кость?
— Моя.
— Ишь ты…
Дедушка шумно втягивает носом воздух. Он чувствует признаки настоящей осени, в темноте он уже видит, как поселок заливает всемирным потопом, и уже представляет себе вынужденное домашнее безделье от совершенного бездорожья. Раскисшая улица, темные от дождей дома, похожие на лица глубоких стариков. Тоска.
— Чуешь, прелостью тянет?
— Чую, — говорит Сашка, думая, что дедушка неправильно произносит слово «прелесть».
— А тута? — Тимофеев останавливается. — Чуешь землю? Ты нюхни.
Сашка сопит и присматривается к теням на дороге.
— Запахи долго помнятся. Да. А у вас в Москве какие запахи? Вонь асфальтовая да и только… А ежели еще дальше куда поедешь, — осторожно прибавляет дедушка, — мало ли куда по судьбе кинет, в гипопотамию какую-нибудь, и спросит тебя кто, как там, мол, у дедушки было, хреново, поди? А? Что ответишь?
— Не, не хреново, дедушка.
— То-то и оно-то. — Дед вздыхает. — А ты скажи мамке-то: так, мол, и так, хочу в Андреевке до школы пожить. Скажи, а?
— Не, дедушка, я за границу хочу.
— Ну-ну. А откуда ты знаешь, что за границу?
— Так вы все только об этом и говорите.
В поселке стонут и брешут собаки, окна домов не горят, и кажется, бабушка стоит у ворот.
— Ну вот, сэр, и окончилась наша официальная прогулка под луной.
— А что такое официальная? — шепотом спрашивает внук и берет деда за руку. Ему чудится, что из домов за ними подглядывают, подслушивают.
— А это такое, — тоже шепотом говорит Тимофеев, — чтобы лучше запомнилось.
У ворот и правда кто-то стоит. Но это не бабушка. Уж не Петька ли ирод?
— Мама! — кричит Сашка. — Мамочка приехала!
— Сашенька!
С разбегу, позабыв о дедушке, обо всем на свете, бросается мальчик в объятия матери.
— С приездом, Марина Марковна, — говорит дедушка. — Как добрались?
— Спасибо, Петр Васильевич, тут ехать-то сущий пустяк. Ах, если бы не дела.
Они входят в дом. Стол накрыт, и раскрасневшаяся бабушка бегает из комнаты на кухню и обратно. Так бегает, что дед сразу понимает: не спросишь, какие там новости насчет отъезда.
— Где же ваши грибы? — интересуется Марина Марковна.
Тимофеев делает губы трубочкой, задумывается, вспоминает: в самом деле, где же грибы? А внук гордо говорит:
— Мы в бане парились.
— А сердце? — тревожно спрашивает мать и смотрит на дедушку.
— Ему ни хрена не будет, — заявляет Сашка.
— Александр! — Марина Марковна отстраняется от сына. — Как ты разговариваешь? Ну-ка сними рубашку.
Она выудила из чемодана фонендоскоп и, глядя куда-то за пределы поселка, прослушивает сына со всех сторон.
Дед тем временем изучает стол.
— Слава богу, шумы исчезли, — говорит Марина Марковна. — А то мы с отцом уже подумывали, не оставить ли тебя до школы у бабушки.
Дед поднимается с табуретки так резко, что ноги его еще не успели полностью разогнуться, как он уже на кухне…
Ночью он вышел на улицу. Походил туда-сюда, выпятив грудь по-геройски, постучал в нее кулаком, потом сел на лавку у ворот и заговорил. Сначала сам с собой, а затем с Тарзаном, который, раздирая в зевоте челюсти, явился на голос хозяина.
— Бегуны-стрикуны! — Он кивнул собаке на соседний дом с наглухо заколоченными окнами. — Ковры! — Показал руками размеры ковров. — Рванем, Тарзаша, в Тюмень, где деньги звенят? Поди, плохо? А то как же на мои-то сорок рубчиков? Не пойдет это дело. А она ходит, видишь ты, сучий сын, ходит она. Скоро в дом войдет. А куда ты от нее спрячешься? Никуда, сэр, ты от нее не упрячешься. Вот те и ковры с мелкими брызгами. Вот те и сын… Не приехал даже. Я так думал, Санька подрастет, сядем мы с ним на солнышке, закурим столичного «Беломору», и расскажу я Саньке о всей своей жизни… А теперь я кому расскажу? Все обо мне всё знают, даже приврать не дадут.
 
Собака, сладко жмурясь, дремала, положив голову на колени хозяину, спал весь поселок, и только луна, запрокинув лицо в каком-то страшном беззвучном хохоте, слушала деда.
 Олег Корабельников 
 Гололед 
В восемнадцать пятьдесят шесть Владимир Антипов нарушил заповедь города. Скользя по тротуару, он выбежал из-за угла и, не отрывая взгляда от открытой двери магазина, побежал через дорогу. Длинная стрелка часов, висящих у магазина, двигалась к вершине круга, и он старался опередить ее.
У дверей стоял скучающий долговязый парень в мятом халате и, посматривая на свое левое запястье, тоже ждал, когда стрелка доберется до цифры двенадцать, чтобы поднять железный крюк и накинуть его в крепкую петлю.
И Буданова тоже торопили секунды. Они появлялись из ничего на зеленоватом экранчике его электронных часов, беспрерывно превращались одна в другую, и это перетекание заставляло нервничать, когда никак не загорался зеленый свет и Буданов вынужден был сдерживать «Жигули» рукой, лежащей на рукоятке сцепления.
И когда пришло время, он отпустил поводья и, словно вонзая шпору в бок коня, вдавил педаль газа в нутро автомобиля. Секунды на его часах совпали с секундами на уличном циферблате и на часах долговязого парня. И в этом перекрестье времени, на перекрестке пространства, месть настигла нарушителя заповеди.
Антипов успел увидеть яркий красный отблеск, брошенный полированным капотом, и через секунду автомобиль всей своей тяжестью обрушился на него, подмял под себя и со скрежетом протащил несколько метров, пока не врезался в низкий бордюр тротуара.
Буданов, смотревший только на светофор, лишь боковым зрением увидел тень, мелькнувшую перед ветровым стеклом и, еще не успев осознать беды, нажал на тормоз и ударился лицом о стекло и грудью о руль, но не отпустил его до тех пор, пока «Жигули» не остановились.
Долговязый парень забыл о своем крюке и выбежал из дверей магазина, крича и размахивая руками.
Антипов умер здесь же, на обледенелом асфальте. Слабое тело его не выдержало натиска металла и шин, наполненных тугим воздухом.
Буданов смотрел на то, что осталось от человека, и почему-то все пытался сдвинуть машину с места, толкая ее то сбоку, то спереди. Редкие пешеходы сгустились в толпу, они говорили что-то и даже кричали, но Буданов не слушал никого, и только когда подбежавший парень полез под колеса вытаскивать тело, он понял, что случилось непоправимое, и сел прямо на дорогу, и сидел так, пока милиционер не положил руку на его плечо и не спросил: «Вы ранены?»
Он покачал головой и ощутил теплую струйку крови, стекающую наискось по лицу. Он размазал ее рукавом, поднялся и сказал тихо: «Вот, задавил…»
В конце концов его оправдали. Но перед этим были долгие дни и часы томительных разбирательств, опросов свидетелей, экспертиз и заключений. Та секунда, давно ушедшая в прошлое, расчленялась и изучалась тщательно, как под микроскопом.
И сам Буданов множество раз пережил эту секунду, и казалась она ему долгой, практически бесконечной, если смогла вместить в себя и конец человеческой жизни и перелом в его собственной судьбе.
Время дало трещину, и оттуда, из прошлого, приходили запретные сны, один тягостнее другого. Он ехал на автомобиле и увертывался от людей, бросавшихся под колеса. Но ничего не получалось, он неизменно налетал на них, и люди распластывались под шинами, и «Жигули» подскакивали на них, как на ухабах.