Из зарубежной пушкинианы
Вот и еще один пример важности «контекста», о котором говорила С. Л. Абрамович. В свое время отрывки, опубликованные Труайя, не убедили некоторых пушкинистов в том, что в письмах Дантеса речь идет о Н. Н. Пушкиной. Им не хотелось верить этому. Например, С. Ласкин предположил, что речь идет об Идалии Полетике, жене кавалергарда. Мать Пушкина скончалась 29 марта 1836 года. Видимо, Дантес окончил писать письмо именно в этот день, хотя приступил к нему накануне. Так случалось и раньше. Прислушаемся к голосу Дантеса: «На сердце так тяжко, и такое желание любить и не быть одиноким в целом свете…» Дантес адресует эти слова отцу, но думает о Пушкиной. Страсть пожирает его. Вот еще одно письмо Дантеса, точнее отрывок из него, который датируется апрелем 1836 года:
«Не хочу говорить тебе о своем сердце, ибо пришлось бы сказать столько, что никогда бы не кончил. Тем не менее, оно чувствует себя хорошо, и данное тобою лекарство оказалось полезным, благодарю миллион раз, я возвращаюсь к жизни и надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно, — я несколько месяцев не увижу ее. Ты помнишь, что Жанвер просил руку сестры красавицы графини Борх и ему по справедливости отказали. Что же, соперник его победил и вскоре получит ее в жены.
Прощай, мой драгоценный друг, единственный поцелуй в одну твою щеку, но не более, ибо остальное мне хочется подарить тебе по приезде. Дантес».
В письме идет речь об Ольге Викентьевне Волынской (двоюродной сестре Н. Н. Пушкиной), позднее вышедшей замуж за французского писателя, издателя и дипломата Леве-Веймара. Ольга Волынская была сестрой известной красавицы Любови Викентьевны Борх, жены графа Борха.
В середине мая Дантес встречает Геккерна, вернувшегося в Петербург после годичной отлучки. Скоро кавалергарды переедут на летние маневры в Красное Село. Наталья Николаевна давно не выезжает: траур по свекрови и ожидание ребенка.
Пушкин еще 29 апреля выехал в Москву. Он хочет заручиться согласием московских литераторов участвовать в «Современнике», привлечь к работе Белинского. Пока Одоевский готовит второй том журнала, Пушкин встречается с Чаадаевым, Баратынским, Шевыревым, в архиве Коллегии иностранных дел обсуждает с А. Ф. Малиновским планы работы над историей Петра, убеждает М. С. Щепкина писать воспоминания. В доме Павла Войновича Нащокина он отходит душой. Казалось, страшная петербургская зима ушла навсегда. Пушкин пишет жене, скучает, беспокоится о ее здоровье. Впоследствии, вспоминая эти счастливые дни, жена Нащокина рассказывала: «Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями». И только 18 мая, перед самым отъездом в Петербург, Пушкин в письме к жене, словно вспомнив о пережитом, пишет горькие строчки:
«По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежли славный обед Ваших кавалергардов с благоразумием молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платочком, смекая, что если выйдет история, то их в Аничков не позовут… У меня душа в пятки уходит, как вспоминаю, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompé[9] и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать».
Пушкин вернулся в Петербург 23 мая, в день рождения дочери Натальи. В Петербурге его ждали хлопоты со вторым номером «Современника», переговоры с типографией и долги. Он надеялся, что второй номер журнала и переиздание «Онегина» поправят его финансовое положение. Не поправили. Долговая яма оказалась еще глубже. На Каменном острове сняли дорогую дачу. Пушкин хотел занять деньги у Нащокина и писал ему в Москву: «…Деньги, деньги! Нужно их до зареза». На даче, на Каменном острове, встретил он последний свой день рождения. Настроение у Пушкина не было праздничным. Его племянник Лев Павлищев вспоминает со слов матери, сестры Пушкина: «Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки».
Мы привыкли думать о пушкинской осени как о времени творческого подъема у поэта, времени вдохновения («…и пальцы просятся к перу, перо к бумаге…»). 1836 год такой осени Пушкину не принес, но подарил необыкновенно творческое лето. Пушкин оканчивает черновик «Капитанской дочки», пишет статьи для своего «Современника». Он создает поэтический цикл (названный впоследствии каменноостровским), в центре которого — драма жизни и смерти, мысли о внутренней свободе художника и его независимости, о его праве свободно путешествовать и видеть «созданья искусств и вдохновенья», о смерти и бессмертии. Религиозные образы этих стихов навеяны размышлениями поэта о нравственных ценностях жизни, о бессмертии поэтической души, о презрении к предательству, к тщете суетной жизни, предчувствием своего близкого конца. В этих стихах много величия, горечи и печали. Перевернув лист бумаги с черновиком «Памятника», Пушкин написал карандашом на обратной стороне листа:
Привыкли Вы молить — но сколькими бедами
Исполнен долгий век!..
«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»
Зевеса вот о чем и всюду и всегда.
Долгий век… Важно не то, как долго живет человек, а то, как он живет, что оставляет после себя. В то последнее лето Пушкину удалось на время оторваться от отравленной полоски земли между Аничковым и Зимним. 21 августа, в день создания «Памятника», его зять Павлищев пишет ему письмо, зовет в Михайловское, требуя денег или раздела имения. Письмо свое он оканчивает предельно откровенно: «Кланяюсь усердно Вам и Наталье Николаевне: ожидаю Вас или денег». Не суждено было Пушкину еще раз увидеть Михайловское. Тем последним летом Михайловское заменил ему Каменный остров. Это было счастливое лето. 17 июня его посетил на Каменноостровской даче Леве-Веймар, для которого Пушкин перевел на французский одиннадцать русских песен. Впоследствии Леве-Веймар так расскажет о впечатлениях этого дня: «Счастье его было велико и достойно зависти, он показывал друзьям с ревностью и в то же время с нежностью свою молодую жену, которую гордо называл „моей прекрасной смуглой Мадонной…“ „Я более не популярен“, — говорил он часто. Но, наоборот, он стал еще популярнее благодаря восхищению, которое вызывал его прекрасный талант, развивавшийся с каждым днем».
Пушкин страстно любил жену. С годами это чувство не только не угасло, но усилилось. Пушкин знал много женщин, не раз трепетал перед «мощной властью красоты», но покорял его, был близок и желанен особый тип женщины. И Наталья Николаевна — «чистейший образец» этого характера. Этот пушкинский тип женщины мы находим не только в Татьяне Лариной, но и в живых современницах поэта. Пушкин писал о Елене Михайловне Завадовской:
Все в ней гармония, все диво,
Все выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей.
Здесь главное слово — «стыдливо». Красота должна быть целомудренной и скромной. «Скромная спокойность» — так назвал это Пушкин в стихах к Екатерине Васильевне Вельяшевой.
А вот как Пушкин пишет о глазах Олениной, противопоставляя их черным огненным глазам Россет, воспетой Вяземским:
Но сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей…
Потупит их с улыбкой Леля —