Конец кошмара (СИ)

Сперва жрицы и мистики подчинили себе город — А’Чех. Затем стали укреплять свою власть над многочисленными вассальными племенами и кланами, которые проживали на окраинах последнего. А затем появился особенно амбициозный верховный жрец, который стал расширять границы новоявленной империи.
Впервые гвардейцы города, облачённые в бронзовые маски, которые, точно пламя, сияли в лучах тропического солнца, отправились воевать за пределы родных земель. Они стали покрывать саванны и равнины отпечатками своих кожаных сандалий. Строить корабли и отправляться в плавание по великой реке, которая пересекала материк.
Иногда им встречались сильные противники, и тогда гремели страшные войны.
Иногда воины А’Чеха терпели поражения, но затем собирали новые силы и пытались ещё раз, снова и снова, проявляя если не умение, то выдержку, которую даровала истинная вера.
Мир был не очень большим, а потому всего за несколько сотен лет империя Первородного пламени (новое название А’Чеха) подчинила себе больше двух третий населённых территорий. Все остальные либо находились слишком далеко от метрополии, либо представляли собой примитивные племена, которые попросту не стоили усилий, которые следовало затратить на консолидацию империи.
  
89. забвение
 
Мои ожидания оказались оправданы, и вскоре великий жрец Первородного пламени стал, помимо всего прочего, называть себя Вечным Императором Вечного Города. Зная, чем всё это может обернуться, я временами творил чудеса — заставлял звёзды загораться красным, как угольки, и так далее, — чтобы император помнил своё место. Он помнил и на протяжении многих поколений вместе со своими наследниками смиренно приносили мне дары и жертвы.
Исторический процесс шёл своим чередом. Случались восстания, потрясения, дворцовые перевороты. На смену золотому веку приходил период упадка, из руин которого постепенно возводился новый промежуток процветания.
Некоторые королевские династии непрерывно существуют больше тысячи лет. К этому времени сама идея о том, что они могут закончиться, становится немыслимой, и вскоре восставшие уже не смеют посягаться на священный престол. Они готовы повелевать правительством, армией и так далее, но символ власти остаётся непреступным. Именно этого я пытался добиться (между делом сопрягая власть и религию) — у меня получилось.
Получилось в последний момент, потому что стенки, которые защищали моё пространство, становились всё более тонкими.
Наконец, впервые за тысячу лет и несколько часов по меркам моего собственного восприятия, я посмотрел на серые вихри у себя над головой. Секунду спустя они пришли в движение. Пасмурная граница размывалась, открывая не ясное голубое небо, но чёрную непроглядную бездну…
Наша война ещё только начиналась.
…
Я ожидал, что всё случится моментально, и граница треснет, как стекло под напором ужасающего ветра, после чего разразится неистовая буря, однако на деле всё было не так, и это оказался постепенный процесс.
Их влияние просачивалось крупица за крупицей, и мне пришлось хорошенько присмотреться, чтобы его заметить. Причём первое время я всё ещё был не уверен. Всё же популярность мясных блюд в зажиточные времени и изобретение духовых инструментов едва ли можно считать железными доказательствами, и лишь когда стала распространяться таинственная болезнь, по причине которой люди забывали собственные имена, Я понял, что момент настал.
Сперва Они влияли на меня, мой мир и мою веру — взаимосвязанный триумвират — опосредованно; как радиация, которая распространяется во все стороны и задевает тебя не потому что хочет, а потому что ты находишься слишком близко. Но затем стенки разрушились достаточно, чтобы Я не только мог почувствовать каждого из Них, но смог повлиять на Них самостоятельно.
Я оказался перед выбором: пойти в атаку (на кого?) или засесть в глухую оборону.
В первом случае на моей стороне была инициатива.
В свою очередь вторая тактика несколько больше подходила моей собственной философии. Ведь я проповедовал нормальность, а значит мне намного проще было подавлять Безумие на своей собственной территории.
 
А ещё у меня не было выбора, ведь пока я раздумывал на меня уже совершили нападение.
Сперва «забвению» подвергались жители диких племён, которые проживали вдали от больших городов и веры Первородного пламени, но затем, постепенно, болезнь стала распространяться и на истовых верующих.
У заболевания было несколько стадий.
Сперва человек забывал случайные мысли.
Затем: знакомых, друзей, родных…
Наконец он превращался в странное создание, которое всё ещё было в состоянии выполнять любую, даже сложную, требующую мастерства работу, но которое ничего не помнило. Каждый день воспоминания больных стирались. Они жили в подобие безвременья, в клетке, стенками которой выступала их память, а вернее её отсутствие. Они видели только необходимое для собственного выживания, а всё остальное как бы лавировало мимо их воспоминаний, погружаясь в серый туман.
Сами больные не считали, что болеют. Напротив, все они находились в похожем, очень умиротворённом состоянии. С одной стороны, они были адекватными и даже создавали иллюзию нормальности, если смотреть со стороны; с другой, они не узнавали собственных детей. И ладно дети, они забывали нечто намного важнее: свою веру в Первородное пламя.
Лечить «забвение» пытались по-разному. Использовали настойки, которые укрепляли память, записывали свои жизни, просили постоянно себе напоминать, резали собственные руки, дабы боль служила непрестанным напоминанием, а то и вовсе сжигали заражённых на костре, соединяя последних с Первородным пламенем.
Многие приносили молитвы, чтобы я вернул их родственников, потерянных в бездне забвения, и я действительно мог это сделать… но не торопился.
Сперва я хотел разобраться в природе происходящего и понять, что именно планирует Безымянная (очевидно, что это было именно её рук дело).
У каждого из Нас был собственный взгляд на мироздание, который Мы считали единственным верным. Проникая в мой мир, источник моей веры, Безымянная пыталась отравить его семенами своей идеологии. Следовательно, если я действительно хотел победить, мне нужно было осознать её мировоззрение и разрушить его на фундаментальном уровне.
В некотором смысле наша битва представляла собой философские дебаты.
Моё творение выступало своеобразной площадной, на которой каждый из нас мог продемонстрировать своё идеальное представление о том, как именно должна выглядеть реальность.
На моей стороне было то преимущество, что я был создателем этого мира, а значит местные обитали и даже законы бытия изначально придерживались именно моей идеологии, но это не значит, что последняя не могла быть разрушена под напором неоспоримых аргументов.
Про туман тоже не стоит забывать. Я и Безымянная оба могли творить чудеса, однако на это расходовалась драгоценная энергия, которую следовало припасти на крайний случай.
Поэтому Безымянная вряд ли станет лишать вообще всех людей воспоминаний. Я смогу её остановить, если она попытается. Цель её, однако, состояла не в этом, а в том, чтобы сделать свою идеологию наиболее привлекательной. Чтобы люди сами хотели потерять воспоминания, чтобы они видели эту версию мира — в которой никто ничего не помнит, ни дурного, ни хорошего, но просто существует в моменте, в маленьком шарике текущего дня и текущего мгновений среди затуманенного бытия, — наиболее привлекательной.
И действительно, если сперва люди противились забвению и считали его хуже смерти, вскоре в этой уверенности появились первые трещины. Как ни странно, первыми поддавались именно те, кто прежде ненавидел и боялся болезнь сильнее всего, а именно забытые родственники Тех, кто уже заразился.
Сложно представить себе их мучения: их родные и близкие не только перестали понимать, кто они такие — мужья забыли своих жён, отцы детей и так далее — но при этом были живы. Осязаемы. Точно телесные призраки, которых каждый день видишь у себя перед глазами, и которые, точно фантомные боли, постоянно теребят рану твоей утраты.