Овидий в изгнании

После ужина, за которым все молчали и только мать пыталась говорить о погоде и о том, что передали в новостях, Лика пошла в их с Федором комнату и с удивительным наслаждением легла на свежее, блистающее белье, ни с кем его не разделяя. И, всегда с таким трудом засыпавшая, она, едва коснувшись головой подушки, ушла куда-то в извилистый и бездонный сон. И ей приснилось то, чему подобного никогда не снилось. Будто бы был август, и прекрасное, жаркое и бездонное небо раскинулось над ней. И вся семья вроде бы где-то здесь, то ли ушли на реку, то ли Брянцевы купили в поселке первый в этом сезоне арбуз и пригласили по соседству отведать, и мать сейчас там, кружевно надкусывая сахарную, красную плоть, говорит: «Отличный арбуз», а Сусанна Михайловна Брянцева со своей обычной вельможной полуулыбкой говорит: «Да, Корнелий Петрович, тебе удалось выбрать, арбуз неплох»… И только она одна, Лика, почему-то с ними не пошла. То ли потому, что ее не пригласили — но как ее могли не пригласить? Всех пригласили, а ее нет? То ли потому, что она отказалась — почему бы она отказалась? Нет, мать бы не позволила, сказав: «Ни в коем случае, Лика. Сусанна Михайловна, как тебе известно, дама очень щепетильная по части приличий. Собирайся, посидишь двадцать минут, съешь кусочек, извинишься и уйдешь…». То ли потому, что ног у нее нет, а есть прочный зеленый стебель, и она стоит на нем недвижно у облетающего сизыми чешуйками краски штакетника и, запрокинув голову в ореоле зеленых волос, до боли, до какого-то радостного изнеможения следит простершийся в небе огненный путь щедрого и ко всем благосклонного светила…
Господи, твоя воля на все, подумал с тоской средний сантехник. Не так страшен автор, как соавторы. Вот уж вроде наш-то, кажется, не сахар, но как эти самородки возьмутся — ну сущий младенец против них. Что этот понаписал-то, ей-богу. Агностицизм развел. Прадедушку приплел, лежал себе человек в гробу с ореховой тростью, никого не тревожил. Гениталии все время чьи-то в кадре. Римский праздник безудержных Гениталий. Ладно, а тут что произведено на свет?
Он взялся за тетрадь старшего сантехника.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Он сидел на диване с бутылкой пива, глядя «Колесо Фортуны» и всеми силами пытаясь убедить себя в том, что он делает именно это, а не
 (слушает, что происходит на кухне)
а не бессмысленно волнуется непонятно из-за чего.
— Хрена, мужик, — с презрительным сочувствием сказал он, глядя на экран. — Все очки сгорели. Осторожней надо крутить.
Колесо с хрустальным перезвоном исполнило мотив «Ты потерял свою любовь», алчный фермер с глубоким унынием убрал от него свои трясущиеся руки, и ход перешел следующему игроку, школьной учительнице в мелких кудерьках, надевшей на себя лучшее, что у нее было в доме, судя по осторожности, с какой она двигалась.
— Вот так, — назидательно констатировал он, продолжая обращаться к расстроенному фермеру. — С Фортуной, брат, надо осторожней. Никогда не знаешь, что она выкинет.
Что она выкинет.
Он оглянулся на дверь и темный коридор за ней.
Нет. Даже если там, в холодильнике, откроется дверца, он все равно не увидит отсюда. Он не увидит, даже если… А в первый раз она вообще не открывалась. Он сам ее открыл. Три недели назад. И хотел сказать Молли, что еды в доме нет ни черта и — ради обобщения, совсем не заботясь о том, что Джонни тоже вертелся здесь, — что на десятом году семейной жизни можно было бы уже не доводить холодильник до такой образцовой стерильности, чтоб в нем можно было проводить полостные операции.
Тарелку он заметил не сразу.
Собственно, она там часто стояла, неся на себе остатки ужина, так что обращать на нее особое внимание вроде не было повода. Он только говорил Молли, что если эта тарелка так ей дорога, как принято считать, и была заимствована на память кем-то из ее северных предков из столового прибора броненосца «Монитор», можно было бы проявить к ней больше почтения и избавить ее от сомнительного общества холодных котлет. Молли всегда говорила: да, да — а через пару дней он снова обнаруживал эту тарелку в холодильнике.
 
В этот раз, однако, на ней ничего не было.
Если не считать стикера.
Когда он заметил, то вынул тарелку оттуда и спросил, с кем это Молли переписывается таким оригинальным способом и не романтичнее ли использовать для этого дупло в старом дубе на заднем дворе или, еще лучше, один из ульев мистера Натвига.
Она сказала, что ничего не оставляла в холодильнике (в это можно было поверить). Подошла и посмотрела у него через плечо.
На синей бумажке было большими буквами выведено: «РАННИЕ ГРУШИ. РАНЬШЕ, ЧЕМ У ВСЕХ».
Собственно, едва ли эта тарелка могла служить команде «Монитора». Даже если она действительно была такой старой. На ней в кружевном синем ободке была изображена маленькая пастушка Би-Поп, в своей шляпке, напоминающей репродуктор, и с непомерным посохом в руке, а позади нее какое-то фиолетовое дерево и три меланхолично пасущиеся овцы. Сомнительно, чтобы капитан «Монитора» позволял боевым морякам смотреть за едой на подобные картинки. Опыт Иакова в области селекции должен был его предостеречь.
Стикер был налеплен прямо на пышную крону фиолетового дерева и производил впечатление надписи, сделанной в тщетной борьбе с амнезией.
Джонни тоже сказал, что он ничего не писал в холодильник и что прятать всякие тайные письма — это забавы для девчонок.
В общем, никто этого не писал.
У самого холодильника, конечно, не спросили, подумал он.
А когда через два дня, после сильного ветра, обвалилась груша, посаженная еще его отцом, и проломила крышу сарая, едва ли кто-нибудь из них вспомнил об этой синей бумажке, которую сразу же выбросили.
Нет, никто. Не в этот раз.
Потом Джонни был один дома. По его уверениям, он не открывал холодильника. Нет, конечно, не открывал. Зачем ему это надо?
Значит, холодильник открылся сам или, скорее всего, Молли не захлопнула его, когда доставала молоко.
Там была тарелка с пастушкой, а на приклеенном стикере (Джонни не помнит, куда именно он был наклеен) было написано: «ЗАЙЧАТИНА С КЕТЧУПОМ. ЛУЧШИЙ КЕТЧУП В ОКРУГЕ».
И он, конечно, сразу же об этом забыл, потому что мистер Натвиг (Зови меня Ансон, сказал он Джонни, испуская белый клуб из своей трубки) ждал его, чтобы кормить кроликов, они условились об этом еще вчера, и вот Джонни со всех ног побежал к нему, чтобы не разочаровывать человека, который разрешил звать его Ансоном.
И он был достаточно пунктуальным мальчиком, чтобы бежать достаточно быстро и успеть увидеть все.
Как убежавший из вольеров мистера Натвига кролик тяжелыми скачками перебирался через шоссе, обнюхивая асфальт.
И как он никуда, абсолютно никуда не торопился. Не глядел на часы и не говорил сам себе: «Ох, уже слишком поздно».
И как налетевший грузовик…
И махавший руками, спеша к дороге, мистер Натвиг…
И когда они с Молли, вернувшись из магазина, застали Джонни в истерике, и его руки, лицо, живот, кровать были выпачканы кровью, и им понадобилось какое-то время, чтобы выяснить, что это кровь кролика, только кролика, — тогда они, после того как Джонни затих и задремал, молча стояли на кухне, разглядывая синий листок, сообщавший им о лучшем кетчупе.
Во всяком случае, это стало поводом наконец купить Джонни черепаху, с которой он приставал к ним каждый день и надоел хуже некуда. Теперь это казалось благодеянием для них самих: в доме воцарилось умиротворение. Все утихло, Джонни возился с черепахой, кормя ее травой, и с правдоподобным жужжанием изображая ею истребитель «Стеллс», так что только благодетельная флегматичность избавляла ее как боевую единицу от сердечного удара.
Молли совершенно уверена,
 («У вас двести очков. Выслушайте задание…»)
что она не открывала холодильника. Потому что она только шла к нему с намерением это сделать.
Он открылся ей навстречу, и в нем горел свет, и синюю бумажку было в нем очень хорошо видно.