Дорога перемен

— Не поделаешь с чем, дорогая? Я что-то не вполне…
— Придется везти его к ним. Ты что, не слушаешь?
— Нет-нет, я слушаю. Но почему затея теряет смысл?
— Потому! — раздраженно ответила миссис Гивингс. — Что толку знакомить их с Джоном, если осенью они уедут?
— Что толку?
— Я хочу сказать… ну, ты понимаешь. Джону требуются постоянные приятели. Нет, вреда, конечно, не будет, если мы съездим к ним раз-другой, но я-то рассчитывала на долгосрочное общение. Надо ж, как неудачно, а? Вот скажи на милость, почему люди не станут более… — Миссис Гивингс сама не знала, что именно хочет сказать, но с удивлением обнаружила, что за время разговора скрутила в жгут свой влажный носовой платок. — Наверное… других понять невозможно, — закончила она и, выйдя из гостиной, по лестнице взбежала к себе, чтобы переодеться в домашнее.
На площадке покосившись в темное зеркало, миссис Гивингс с гордостью отметила, что все еще по-девичьи гибка и стремительна, во всяком случае на беглый взгляд, а в спальне, где быстро скинула жакет и вышагнула из юбки на толстый ковер, она будто вновь оказалась в ухоженном отчем доме и спешила переодеться к чаю с танцами. Голова полнилась лихорадочными мыслями о последних штрихах (Какие духи? Ну же, какие?), и она чуть не выскочила к перилам, чтобы крикнуть: «Погодите! Я иду! Уже спускаюсь!»
Старая фланелевая рубашка и мешковатые брюки, свисавшие со штырька в шкафу, ее остудили. Глупая ты, глупая, укорила себя миссис Гивингс, не сходи с ума. Но потом она присела на кровать снять чулки, и вот тогда-то ее ошпарило: вместо узких белых ступней с голубыми жилками и изящными косточками на ковре растопырились две заскорузлые жабы, подогнувшие пальцы с наростами, дабы спрятать ороговевшие ногти. Миссис Гивингс поспешно сунула ноги в яркие норвежские джурабы (вот уж прелесть, чтобы разгуливать по дому!) и облачилась в свой удобный провинциальный наряд, но было поздно: обеими руками она вцепилась в спинку кровати, стиснула зубы и заплакала.
Она плакала, потому что возлагала на Уилеров невероятно большие надежды и сегодня была так ужасно, так бесповоротно разочарована. Потому что ей пятьдесят шесть, и ее распухшие ноги жутко уродливы; потому что в школе девочки ее не любили и она никогда не нравилась мальчикам; потому что вышла за Говарда Гивингса, ибо никто другой не делал ей предложения, и еще потому, что ее единственный ребенок сошел с ума.
Но вскоре слезы высохли; оставалось лишь зайти в ванную высморкаться, ополоснуть лицо и причесаться. Неслышно ступая в джурабах, освеженная миссис Гивингс спустилась в гостиную, где выключила весь свет, кроме одной лампы, и села напротив мужа в решетчатую качалку.
— Ну вот, так гораздо уютнее, — сказала она. — Ох, после этой мороки с Уилерами я вся на нервах. Ты не представляешь, как я расстроена. Главное, они казались такими надежными. Я полагала, нынешние семейные пары будут степеннее. А как же иначе в таком-то поселке? Боже, только и слышишь о молодых супругах, которым невтерпеж здесь обосноваться и растить детей…
Потом она кружила по комнате и все говорила и говорила; Говард очень ловко подгадывал с кивками, улыбками и рассудительным хмыканьем, не позволившими ей догадаться, что на ночь он уже выключил слуховой аппарат.
4
— Рви когти! — сказал Джек Ордуэй, помешивая кофе. — Пошли всех к черту! Линяй! Молодчина, Фрэнклин!
В темном уголке «приятного местечка» они сидели за обляпанным кетчупом столиком на двоих, и Фрэнк уже раскаивался, что поведал о Европе. Этот пьяница и клоун обо всем мог отзываться лишь в изощренно ерническом тоне, каким привык говорить о себе, и совершенно не годился на роль конфидента. Однако Фрэнк с ним поделился, ибо последнее время становилось все труднее в одиночку прорываться сквозь рабочий день, изнывая под бременем секрета. На собраниях персонала он внимательно слушал Бэнди, который говорил о делах, предстоящих «осенью» и «в начале года», принимал задания по стимулированию сбыта, на выполнение которых ушли бы месяцы, и порой ловил себя на том, что его сознание охотно подключается к медлительному агрегату конторских планов, но потом вдруг ударяла мысль: погодите, меня же здесь не будет! Поначалу это даже смешило, но вскоре забавная сторона этого маленького потрясения исчезла, и осталась лишь отчетливая тревога. Приближалась середина июня. Через два с половиной месяца (одиннадцать недель!) он пересечет океан и больше не вспомнит о стимулировании сбыта; однако эта реальность еще не могла пробиться сквозь реальность конторы. Дома, где ни о чем другом не говорилось, в поезде утром и в поезде вечером отъезд был непреложным фактом, однако на восемь часов службы он становился неосязаемым и полузабытым исчезающим сном. В конторе все и вся были против него. Флегматичные, усталые и слегка желчные лица сослуживцев, корзина входящих и стопка текущих дел, треньканье телефона и зуммер, вызывавший в кабинку Бэнди, — все это постоянно говорило о том, что Фрэнку суждено остаться здесь навеки.
 
Черта с два! — хотелось крикнуть раз двадцать на дню. Погодите, сами увидите! Но бравада была легковесной. Безмолвная угроза побега не могла взбаламутить яркое, сухое и вялое озеро, в котором он пребывал так долго и так спокойно; контора охотно соглашалась погодить и увидеть. Сил терпеть уже не было, и казалось, что единственный способ прекратить мучения — перед кем-нибудь выговориться, а Джек Ордуэй все же считался его лучшим конторским другом. Нынче они исхитрились ускользнуть от Смола, Лэтропа и Роску и начали обед с пары слабеньких, но сносных мартини; теперь рассказ был завершен.
— Я не усек один маленький нюанс, — сказал Ордуэй. — Боюсь показаться тупым, однако что конкретно ты будешь делать? Не представляю, чтобы целыми днями ты посиживал в уличных кафе, пока твоя благоверная мотается в посольство или куда там еще, понимаешь? И вот она закавыка: я не вижу, чем ты мог бы заняться. Писательством? Рисованием…
— Ну почему все непременно говорят о книгах или картинах? — перебил Фрэнк и добавил, лишь смутно сознавая, что цитирует жену: — Господи, неужели только художники и писатели наделены правом жить своей жизнью? Слушай, единственная причина, по которой я занимаюсь нынешней тягомотиной… хотя нет, причин, наверное, много, но суть вот в чем: если б я составил их список, в нем определенно не значилось бы, что я люблю свою работу. Еще у меня вот такое странное мнение: люди больше преуспевают в деле, которое им нравится.
— Прекрасно! — не отставал Ордуэй. — Чудненько! Прелестно! Только, пожалуйста, не злись и не принимай все в штыки. Вот мой единственный глупый вопрос: что тебе нравится?
— Если б я знал, не пришлось бы уезжать за ответом.
Задумавшись, Ордуэй склонил набок красивую голову, приподнял бровь и оттопырил нижнюю губу, неприятно розовую и мокрую.
— Ладно, — сказал он. — Допустим, твое истинное призвание уже истомилось, тебя дожидаючись, но разве нельзя с таким же успехом отыскать его здесь? В смысле, такое возможно?
— Нет, не думаю. На пятнадцатом этаже Нокс-Билдинга вряд ли что-нибудь отыщется, и ты это знаешь.
— Хм. Должен признать, крыть нечем, ты прав, Фрэнклин. — Ордуэй допил кофе и, откинувшись на стуле, насмешливо ухмыльнулся: — И когда, говоришь, начнется сей выдающийся эксперимент?
Фрэнку захотелось перевернуть стол, чтобы Ордуэй грохнулся навзничь, чтобы его накрыло тарелками с объедками и на его надменной роже появились испуг и беспомощность. «Выдающийся эксперимент! Что за хрень?»
— Уезжаем в сентябре, — сказал он. — В крайнем случае в октябре.
Ордуэй покивал, глядя в тарелку с остатками поджарки. Надменности в нем уже не было, он казался старым и измученным тоскующим завистником. Фрэнк почувствовал, что его обида перекипела в растроганную жалость. Бедный, глупый, старый дурак. Я испортил ему обед и весь день, подумал он и чуть было не сказал: «Ладно, Джек, не переживай. Может, еще ничего не выйдет», но замаскировал свое смущение всплеском дружелюбия: