Дорога перемен

Последующие события в памяти смазались. Видимо, прошло много времени, потому что домой они попали только к вечеру; видимо, накатали сотни миль, потому что Шеп все время был за рулем, но понятия не имел, где они едут. В каком-то городке он притормозил у винной лавки, купил бутылку виски и, откупорив, сунул Фрэнку: «Глотни…» — и тот присосался к ней, словно грудничок. Где-то еще — или там же? — он зашел в придорожную телефонную будку и позвонил Милли; та запричитала, и он велел ей заткнуться, чтобы не услышали дети. Приглядывая за неподвижным Фрэнком в машине, Шеп дождался, когда жена утихнет, и сказал:
— Нельзя его привозить, пока дети не уснут. Уложи их пораньше и, ради бога, не подавай виду. Он переночует у нас. Не отпускать же его домой, в самом-то деле…
Все остальное время они ехали неизвестно куда. В памяти остались светофоры, мелькавшие за окном провода деревья, дома и магазины и бесконечная череда холмов под блеклым небом; Фрэнк либо молчал, либо тихонько стонал и бормотал одно и то же:
— …утром она была такая милая… надо же, как назло… утром она была такая милая…
Шеп не помнил, сколько они накатали, когда Фрэнк вдруг сказал:
— Она сама это сделала. Она убила себя.
Мозг сделал обычный финт «обдумаем это позже», и Шеп ответил:
— Успокойся, Фрэнк. Не пори чепуху. Такое случается, вот и все.
— Не такое. Она хотела это сделать, когда еще было безопасно, но я отговорил… Отговорил… а вчера мы поругались, и она… боже мой, боже мой… утром она была такая милая…
Шеп следил за дорогой, радуясь, что есть чем отвлечь насторожившийся мозг. Как знать, сколько правды в этих словах? Как знать, насколько все это связано с ним?
Милли сидела в темной гостиной и жевала носовой платок, чувствуя себя паршивой трусихой. До сих пор она держалась: сумела притвориться перед детьми, которых уложила на час раньше, задолго до приезда Шепа; оставила в кухне бутерброды на случай, если кто оголодает («Жизнь продолжается», — говорила мать и делала бутерброды, когда кто-нибудь умирал); нашла время по телефону известить миссис Гивингс, которая в ответ только охала, и собралась с силами для тягостной встречи с Фрэнком. Она была готова сидеть с ним всю ночь и… читать ему Библию, что ли… была готова дать ему выплакаться на своей груди и все такое.
Однако ничто не подготовило ее к устрашающей безжизненности его взгляда. Когда Шеп ввел его в кухню, Милли охнула, расплакалась и, зажимая платком рот, убежала в гостиную, где с тех пор и сидела, абсолютно бесполезная.
Не сделав ничего из задуманного, она прислушивалась к неясным звукам в кухне (заскрежетал стул, что-то звякнуло, голос Шепа: «Держи, старина… выпей…») и пыталась собраться с духом, чтобы пойти туда. Потом в гостиную на цыпочках вошел Шеп, от которого пахло виски.
— Дорогой, прости, — зашептала Милли, уткнувшись в его рубашку. — Я понимаю, от меня никакого толку, но не могу… мне страшно на него смотреть.
— Ладно, все хорошо, милая, успокойся. Я за ним пригляжу. У него просто шок. Ох, ну и дела… — Язык его слегка заплетался. — Надо же… Знаешь, что он мне сказал? Мол, она сама это сделала. Представляешь?
— Что — сама?
— Сама сделала аборт или пыталась сделать.
— Ой! — Милли вздрогнула и зашептала: — Какой ужас! Думаешь, правда? Но зачем?
— Откуда мне знать? Я все знаю, что ли? Говорю, что он мне сказал. — Шеп обеими руками потер голову. — Ладно, извини, дорогая.
— Все в порядке, иди к нему. Потом я с ним посижу, а ты отдохнешь. Будем по очереди.
— Хорошо.
С тех пор минуло больше двух часов, но она не находила в себе сил выполнить обещание. Только сидела и боялась. Из кухни уже давно ничего не доносилось. Что они там делают? Просто сидят, что ли?
В конце концов любопытство придало отваги, чтобы покинуть гостиную и подойти к освещенной кухонной двери. Помешкав, Милли заранее сощурилась от яркого света, глубоко вдохнула и вошла в кухню.
Уронив голову на руки, возле тарелки с нетронутыми бутербродами похрапывал Шеп. Фрэнка в кухне не было.
 
Революционный Холм не был рассчитан на то, чтобы приютить трагедию. Как нарочно, здесь даже ночью не бывало нечетких теней и мрачных силуэтов. В этой сказочной стране неукротимо радостные, белые или пастельных тонов дома ласково подмигивали сквозь желто-зеленое кружево листвы яркими незашторенными окнами. Прожектора горделиво высвечивали лужайки, опрятные парадные входы и крутые бока припаркованных авто цвета мороженого.
На этих улицах охваченный горем человек был бестактно неуместен. Шарканье его башмаков по асфальту и его хриплое дыхание нарушали гармонию покоя, в которой обитали одни телевизионные звуки, доносившиеся из сонных домов: приглушенные вопли комедиантов, сопровождаемые глухими волнами идиотского смеха, аплодисментов и вступительных аккордов джаз-банда. В безумном намерении срезать путь человек сошел с тротуара, пересек чей-то задний двор и нырнул в лесок на покатом склоне, но не укрылся от огней поселка, которые радостно сияли сквозь хлеставшие по лицу ветки. Оступившись, он съехал в каменистый овраг, откуда выбрался, сжимая в руке детское расписное ведерко.
Выйдя на асфальтовую дорогу у подножья холма, он позволил сумбурным мыслям окунуться в жестокую грезу: все это лишь кошмар, и за следующим поворотом откроется его сияющий огнями дом, где она стоит у гладильной доски или с журналом свернулась на диване («Что случилось, Фрэнк? Ты весь вымазался! Разумеется, со мной все в порядке…»).
Но потом он увидел свой дом с черными окнами — единственный на всей улице темный дом, смутно белевший в лунном свете.
Она очень старалась не запачкать его кровью. От двери ванной к телефону и обратно протянулась дорожка из крохотных капель, все другие следы были замыты. У ванного слива лежали два тяжелых полотенца, насквозь пропитавшихся красным. «Я подумала, так будет проще с ними управиться, — услышал он ее голос. — Можно завернуть их в газету и отнести на помойку, а потом хорошенько ополоснуть ванну. Правда?» На дне бельевого шкафа он нашел спринцовку с остывшей водой — наверное, она спрятала ее от бригады «неотложки». «Я решила, лучше убрать ее с глаз долой; не хотелось отвечать на дурацкие вопросы».
Голос ее все звенел в голове, когда он принялся за работу. «Ну вот, это сделано», — сказал голос после того, как он затолкал газетные свертки в мусорный контейнер у кухонной двери, и не покинул его, когда на четвереньках он отскребал кровавую дорожку. «Милый, на влажную губку посыпь немного моющего средства… возьми в шкафчике под раковиной. Должно отчистить. Ну вот, что я говорила? Чудесно. Посмотри, я на ковре не накапала? Вот и хорошо».
Разве она может быть мертвой, если здесь живет ее голос, если он всюду чувствует ее присутствие? Он закончил с уборкой, больше дел не осталось, кроме как ходить по комнатам, включать и выключать свет, но и тогда она была реальна, как запах ее одежды в платяной нише. Он долго стоял, обнимая ее платья, и лишь потом в гостиной нашел ее записку. Едва он успел ее прочесть и выключить свет, как увидел машину Кэмпбелла, сворачивавшую на подъездную аллею. Он быстро вернулся в спальню и спрятался в нише среди одежды. На улице заглох мотор, потом скрипнула кухонная дверь, послышались неуверенные шаги.
— Фрэнк! — хрипло окликнул Шеп. — Ты здесь?
Было слышно, как он, спотыкаясь, бродит по комнатам и ругается, нашаривая на стене выключатель. Потом Шеп ушел, вдали растаял шум его машины, и тогда он выбрался из своего убежища и сел возле темного венецианского окна, сжимая в руке записку.
После того как его перебили, голос Эйприл больше с ним не разговаривал. Он долго пытался его вернуть, подсказывал ему слова, опять залезал в нишу и рылся в ящиках туалетного столика, уходил в кухню, надеясь, что в шкафчиках или сушилке с тарелками и кофейными чашками непременно отыщется ее тень, но голос исчез.
9
В последующие месяцы Милли Кэмпбелл неоднократно пересказывала эту историю, и по ее словам выходило, что все должным образом утряслось.